Вера Тулякова-Хикмет - Последний разговор с Назымом

А недавно Завадский попросил меня прийти. Весь вечер, пока я была у него в гостях, звонили попеременно Вера Петровна Марецкая и Галина Владимировна Уланова.

– Хорошо, что Вера с вами.

Потом зовет меня к телефону:

– Сиди, сиди, одиноко ему.

А Уланова спрашивает:

– Еще сидит?

Через пятнадцать минут звонит снова.

– Все еще сидит?

Начинаю собираться. Завадский меня удерживает.

– Куда же вы? Вы пришли к народному артисту Советского Союза, сейчас он будет вас мучить…

Я смеюсь, потому что в это время народного артиста покачивает от слабости, и он с испугом идет на диван.

Мы с ним частенько говорим о тебе. Недавно Юрий Александрович спросил:

– Вера, как вам столь многое удалось зафиксировать в памяти, точно расставляя акценты?

Я отшутилась, сказала, что во всем виновата моя молодость. Ведь возраст с двадцати трех до тридцати ученые считают интеллектуальным пиком человека, а по прихоти судьбы именно с двадцати трех до тридцати одного года я и природнялась к тебе.

Иногда, оказываясь за границей, мы целые ночи просиживали в кинотеатрах. Ты так любил смотреть, как люди веселятся, любил кино, очень любил хороший джаз и все новое. Ты хотел все видеть, твоя жажда впечатлений была ненасытной.

В наших газетах в то время шла кампания против твиста – его во всю клеймили как разложение и разврат. А ты говорил мне:

– Раз ругают – нужно посмотреть.

И мы ехали в московский рабочий клуб, а там давка, народу полно. Но ты себя чувствуешь как рыба в воде. Стоишь у стены, слушаешь музыку, наблюдаешь:

– Смотри, вот эти как красиво двигаются, молодцы! А те бедняги совсем не умеют. Видишь, и твист, как все танцы на свете, можно танцевать и талантливо, и вульгарно.

Как-то мы проездом остались на одну ночь в Париже. Ты предложил:

– Давай, не будем спать, пойдем в какой-нибудь кабак, посмотрим, как французские ребята веселятся, а под утро часа два поспим.

И мы всю ночь смотрели на танцующих ребят из Сорбонны в каком-то студенческом кафе Латинского квартала. Ты был страшно доволен. А когда вернулись в Москву, пригласил в гости молодых друзей и попросил меня:

Силы ушли… А самое трудное впереди, самое трудное только начинается. Мне не пережить своей судьбы еще раз… Прости. Я умолкаю.

Ты питал нечеловеческую страсть к газетам и всегда начинал свой день с газет. Ты просыпался утром, обычно в половине восьмого, когда наш почтовый ящик на двери начинал содрогаться и греметь от количества почты, которую в него пытались втиснуть. Одурманенный снотворным, потому что в тюрьме ты навсегда потерял способность засыпать, вскакивал после пятичасового сна и бежал за новостями. Выгрузив газеты, журналы, письма и многочисленные счета за телефонные переговоры с самыми различными городами мира, сначала ты очень внимательно изучал «Правду». Письма откладывал до меня, поскольку не разбирал никакого, даже самого простого почерка. Когда брал в руки свежую газету, то злился, что у тебя два глаза, а не четыре или шесть. Ты, Назым никогда никому не завидовал, но это чувство тебя посетило, когда узнал о женщине-экстрасенсе из Свердловска, наделенной счастливой особенностью читать кончиками пальцев.

Дома, в Москве твоя страсть удовлетворялась просто. Мы выписывали газеты утренние и вечерние, центральные, республиканские, иностранные. Журналы, календари, справочники, энциклопедии… Но вот за границей ты попадал в зависимость от киоскеров, поэтому заграничное утро начиналось всегда скверно. Проснувшись чуть свет, ты натягивал на себя одежду, стараясь надеть как можно больше вещей наизнанку, ибо, по твоему глубокому убеждению, это была хорошая примета. Хмурый и недовольный, шел на улицу за новостями. Возвращался быстро. Сбросив все, что надел, вновь ложился, воодружал на нос громадные очки, разворачивал пахнущие краской страницы и очень быстро начинал водить носом. Западные газеты, пухлые, как слоеные пироги, по мере прочтения постепенно сбрасывались на пол. Таким однажды увидел тебя Авни Арбаш и нарисовал. Ты стремился сразу найти главную новость дня, и новость эта должна была оказаться непременно хорошей. Ты постоянно ждал доброго известия.

Помню изумленное лицо горничной. Она пришла убираться в первое наше парижское утро и долго стояла в дверях, смотрела на газетную стихию, заполнившую крошечный номер в гостинице «D’Аlbe». А потом сказала:

– Мадам, я догадалась: ваш муж крупный ученый. Наверное, он рекламный босс.

В первый наш приезд, когда мы утром вышли на улицу, ты вдруг исчез. Я растерялась, стала оглядываться по сторонам и в конце концов увидела где-то внизу за ногами прохожих твою спину. Я подошла. Ты согнулся над кипой газет, которые небольшими стопками лежали на раскладной холщовой скамейке. А перед газетами на табурете сидела старушка. Она напоминала шерстяной клубок, смотанный из разноцветных старых ниток. Лицо у нее было круглое, с тупым маленьким носиком и выцветшими голубыми глазами. На голове ее красовалось нечто вроде выгоревшего чулка, из-под него выбивались редкие седые пряди. Старушка была безучастна к улице и к покупателю. Она словно не верила, что в этом городе можно что-нибудь продать, и уж, во всяком случае, не верила, что это удастся сделать ей – ведь в нескольких шагах от нее расположились нарядные киоски. Накрапывал дождь. Он портил газеты. Старушка вытягивала руки и держала их над газетами, как над огнем. Но красные разбухшие пальцы замерзали, и она прятала их в колени.

Назым купил «L’Humanite′», «Lettre Française», «Le Monde», «La Liberation» и еще какой-то женский журнал. Глаза старушки оживились при виде раскрытого бумажника. Назым спросил, сколько он должен, и сказал по-русски:

– Черт возьми! Ты знаешь, это довольно дорого.

Поздно вечером мы возвращались в гостиницу. Старушка сидела на своем месте, подвинувшись, насколько было возможно, к фонарю и дремала. Чулок съехал с головы, обнажив розовую лысину.

– Какая страшная старость! – вздохнул ты и остановился. Выбрал вечерние французские газеты, московские «Известия», прочитанные нами еще в самолете, и положил деньги ей на колени. Старушка ликовала.

Через несколько дней она уже улыбалась, завидев нас, и ты чувствовал себя виноватым, если проходил мимо, ничего не купив. Однако скоро наша новая приятельница чисто женским чутьем нащупала твою слабость. Однажды она показала тебе открытки с видами Парижа, и ты их купил. С тех пор, когда бы мы ни проходили мимо, старушка хватала открытку, кокетливо ею помахивала над головой и тоненьким писклявым голоском требовательно звала:

– Месье! Месье!