Борис Грибанов - Женщины, которые любили Есенина

Эрлих, вернувшись домой, обнаружил записку и отправился в ресторан, который оказался закрыт. Но там его уже поджидал извозчик, присланный за другом Есениным, который уже был в гостинице «Англетер» — он отправился туда повидаться со своим старинным приятелем Георгием Устиновым.

Как вспоминала жена Устинова Елизавета, Есенин ворвался в их номер в «Англетере» в десять часов утра и пригласил их в номер 5, который он снял, чтобы выпить шампанского и отпраздновать его приезд.

В своем номере Есенин рассказал им, что уехал из Москвы навсегда, что в Ленинграде он начнет новую жизнь, бросит начисто пить, что он раз и навсегда порвал со всеми своими близкими, что не вернется к своей жене. Одним словом, он намеревался начать совершенно новую жизнь. «Он был, — вспоминала Елизавета Устинова, — в исключительно приподнятом настроении».

Есенин с Устиновыми выпили шампанского, и Сергей хотел послать еще за бутылкой, но Устинов запротестовал, ссылаясь на то, что ему надо на работу в «Красную газету». Появился Эрлих. Есенин с Елизаветой Устиновой отправились за покупками на предстоящее Рождество — купили гуся, разных закусок, вина, коньяку и шампанского. Когда они вернулись в «Англетер», Есенин по словам Устиновой, предавался воспоминаниям и говорил о своем будущем. Он заявил, что хотел бы жить вместе с Устиновыми. Естественно, последовали обещания бросить пить, работать и начать новую жизнь.

В тот вечер Есенин не был сильно пьян, но он раз десять принимался читать разные варианты «Черного человека», словно, как вспоминал Устинов, «он хотел внушить нам что-то, подчеркнуть что-то».

На следующее утро Есенин разбудил Эрлиха, который оставался ночевать в его номере, и предложил ехать к Клюеву. Эрлих с трудом уговорил его дождаться, пока рассветет. Есенин лежал на кровати и через окно, выходившее на Исакиевскую площадь, любовался рассветом.

— Смотри, синий свет, свет такой синий.

Потом они поехали к Клюеву, подняли того с постели. Пока Клюев одевался, Есенин объяснил Эрлиху:

— Понимаешь, я его люблю! Это мой учитель.

В номере в «Англетере» Есенин читал Клюеву свои новые стихи.

Клюев слушал, сложив рука на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.

— Ну как, Николай? — спросил Есенин.

— Хорошие стихи, Сережа, очень хорошие стихи. Вот если бы все эти стихи собрать в одну книжечку и издать ее с золотым обрезом, она была бы настольной книгой у всех нежных барышень.

Есенин долго сидел молча, мрачно насупившись. Расстался с Клюевым сдержанно, но звал его обязательно прийти вечером. Клюев обещался, но не пришел.

Есениным явно овладевал страх перед одиночеством. Он утром постучался в двери к Устиновым, но, очевидно, слишком рано, и они его не услышали. А днем он настойчиво просил, чтобы его пускали к Устиновым, даже если он придет ни свет ни заря.

Мания преследования тоже не оставляла Есенина. Он запретил портье пускать к нему кого бы то ни было, а Устиновым объяснил, что ему так надо, чтобы из Москвы не могли за ним следить.

Примечательный разговор произошел между ним и Елизаветой Устиновой:

— Сережа, — спросила Елизавета, — зачем ты пьешь? Ведь раньше меньше пил?

— Ах, тетя, если бы ты знала, как я прожил эти годы! Мне теперь так скучно!

— А твое творчество?

— Скучное творчество! Никого и ничего мне не надо — не хочу! Шампанское вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и… себя! Жизнь штука дешевая, но необходимая. Я ведь «божья дудка».

Устинова попросила объяснить, что он имеет в виду.

— Это когда человек тратит из своей сокровищницы и не пополняет. Пополнять ему нечем и неинтересно. И я такой же.

Наутро четвертого дня пребывания Есенина в Ленинграде он пожаловался Устиновой:

— Тетя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи — и нет чернил. Я искал, искал, так и не нашел. Смотри, что я сделал!

Он засучил рукав, показал руку — порез.

Есенин вырвал из блокнота листок со стихотворением, сложил его вчетверо и сунул Эрлиху в карман.

— Это тебе! Я еще тебе не писал ведь?

Эрлих хотел прочитать, но Есенин остановил его:

— Нет, ты подожди! Останешься один — прочитаешь. Не к спеху ведь!

Случилось так, что в тот день Эрлиха отвлекли другие дела и заботы и он не прочитал подаренные ему Есениным стихи.

Если бы он вытащил блокнотный лист из кармана, его бы потрясли скорбные строчки:

До свиданья, друг мой, до свиданья.Милый мой, ты у меня в груди.Предназначенное расставаньеОбещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,Не грусти и не печаль бровей, —В этой жизни умирать не ново,Но и жить, конечно, не новей.

Прочитай друзья Есенина своевременно это стихотворение, они, конечно, не оставили бы его в ту ночь одного. Но Георгий Устинов справедливо заметил: «Ну, а что на следующую ночь? Он был не ребенок, чтобы его провожали в туалет. Он сам не позволил бы этого…»

И далее Устинов высказывал такое предположение: «Не был ли Есенин убежден, что эти стихи все мы прочитали, но не обратили на них никакого внимания и предоставили ему возможность сотворить с собой все, что он захотел? Для сверхчувствительного и подозрительного Есенина это мог быть тяжелый удар. Это означает, что никто меня не любит! Это значит, что я никому не нужен!»

Воспоминания Устинова пронизаны горечью:

«Весь самый последний день Есенина был для меня мучительно тяжел. Наедине с ним было нестерпимо оставаться, но и как-то нельзя было оставить его одного, чтобы не нанести обиды. Я пришел к нему днем. Есенин спал при спущенных шторах. Увидев меня, он поднялся с кушетки, пересел ко мне на колени, как мальчик, и долго сидел так, обняв меня одной рукой за шею. Он жаловался на неудачно складывающуюся жизнь. Он был совершенно трезв.

Потом в комнату пришли. Есенин пересел на стул, читал стихи и опять «Черного человека». Тяжесть не проходила, а как-то усиливалась до того, что уже трудно было ее переносить… Под каким-то предлогом я ушел к себе».

Интересные детали оставил Воронский:

«Есенин, без сомнения, страдал от мании преследования. Он боялся одиночества. И еще одно обстоятельство: люди говорят — и это подтверждается, —что перед своей смертью в гостинице «Англетер» он боялся оставаться один в своей комнате. Вечерами и ночами, перед тем как уйти в свою комнату, он подолгу сидел один в вестибюле. Но лучше об атом не думать, потому что кто знает, что лежало за этой есенинской манией преследования и что это была за болезнь».