Алексей Ботян - Александр Юльевич Бондаренко
В общем, никакого «shadowy».
Ботян в этом подразделении занимался подбором «спецрезерва», то есть тех людей, которые во время «особого периода» должны были быть «призваны под знамёна». (Сейчас эта система изменена коренным образом.)
Именно тогда он познакомился с Сергеем Александровичем:
«Я работал в Управлении кадров КГБ СССР, где курировал Первое главное управление, то есть разведку, по военной, чекистской и физической подготовке. Познакомились, близких контактов тогда не было. Он казался мне человеком незаметным. Не выпячивался, ничего такого… Были гораздо более яркие какие-то личности: те, кто, например, побывал во Вьетнаме, — тогда только закончилась вьетнамская война, они выступали, рассказывали… А он не рассказывал, и я к нему не подходил. Принцип у нас был один: не вылезай, если тебя не просят. Это потом уже я узнал, что он тот, тот и тот, — но не от него, от других: кое-что о нём рассказывали, в допустимых пределах, конечно…»
«Ботян прошёл очень серьёзное испытание — уже и в послевоенное время, — рассказывает Михаил Петрович. — Его дважды представляли к званию Героя Советского Союза, представляли даже и в третий раз в 1965 году, но документы на Политбюро поступили на день позже и снова не прошли… А такое испытание не каждый выдерживает достойно. Кто-то может начать ходить по кабинетам: да как так, да я такой! Иной может за поддержкой „в массы“ обратиться. Но от него я никогда никаких разговоров на эту тему не слышал, хотя с 1968 года мы вместе очень много были. У Льва Толстого, по-моему, есть повесть: „Бог правду видит, да не скоро скажет“. Вот так и у него получилось — сказали! Хорошо, что о нём вспомнили!»
«Мне кажется, для него Герой — это много больше, чем для других, — считает Ростислав Михайлович. — Когда человек совершает подвиг, а затем следует заслуженная награда, то это нормально, это замечательно, так и должно быть! А он эту награду выстрадал…»
«Знали, что Ботян ветеран войны, но он сам об этом молчал как рыба — и мы ничего не знали о его боевых деяниях, — рассказывает Герой Советского Союза Эвальд Григорьевич Козлов. — Он никогда на эту тему не распространялся. Хотя мы и работали рядом восемь лет, но у каждого был свой участок работы, и по этому участку, как правило, в нашей системе конспирации ты докладываешь только своему непосредственному начальнику. Со своими товарищами-друзьями ты делишься только постольку, поскольку находишь нужным спросить: „Запятую нужно в этой фразе поставить или не нужно?“ Так что об успехах или недостатках его работы в отделе ничего абсолютно не могу говорить. Единственное, что могу о нём сказать — что он был очень живой, жизнерадостный. Особенно эта жизнерадостность проявлялась в обеденный перерыв, когда играли в шахматы. Если он выиграет, то это была граница его радости! Были ли у него друзья — не знаю, мне кажется, у него были ровные отношения со всеми. Вообще, мы как там, в отделе, жили? Вот, нет его на месте какой-то период — ну, думаешь, он, наверное, в командировке. А может быть, и в отпуске…»
Да, не прост был наш Алексей Николаевич, хотя так на него поглядишь: душа-человек, весь нараспашку и добротой аж светится! Однако профессия наложила на его характер серьёзнейший отпечаток.
Что там коллеги по службе! Родная дочь про Алексея Николаевича почти ничего не знала! Даже из того, что, кажется, вполне можно было бы рассказать…
«Кто он такой, я узнала, наверное, довольно поздно, — признаётся Ирина Алексеевна. — Потому что никогда дома это не оглашалось, не разговаривали на эту тему, — ну, работает папа и работает. Я знала, что он воевал — с Перминовым воевал, с Карасёвым — вот и всё. День Победы для нас святой был праздник. Но он никогда ничего не говорил о том, что он сам у нас такой легендарный человек. Абсолютно! Не рассказывал не только потому, что он разведчик, — это черта характера у него такая, не выставлять себя напоказ. Он очень скромный был человек. И когда о нём стали писать в прессе — вот тогда мы и удивились. Ничего себе! Ну, впоследствии он немножко „прижился“ к этому своему званию, а раньше — абсолютно ничего!»
Да, когда запреты были сняты, Алексей Николаевич уже не отказывается порой «погреться в лучах славы». Но этому было своё объяснение.
«Ему нужно было отдавать себя людям! — считает Ростислав Михайлович. — Он наслаждался тем, что его слушают, что на него смотрят. Нет, совсем не потому, чтобы он, что называется, „грелся в лучах славы“, как-то там красовался. Нет, он сознавал, что он нужен, востребован! В таком почтенном возрасте это ведь дано далеко не каждому. Я был как-то на его выступлении — Ботян, стоя, рассказывал два часа. Какое уважение к аудитории! Зато все и слушали его, буквально раскрыв рот… Он был очень обаятельный человек».
Впрочем, Ботян и раньше иногда мог «козырнуть» своими боевыми заслугами, но в исключительных случаях и не для себя самого.
«Когда я заболел и лежал в госпитале, Михаил Петрович сказал, что приедет с Алексеем Николаевичем, — продолжает Ростислав Михайлович. — Лежу я в палате, читаю книжку, вдруг в коридоре какой-то шум, появляется Ботян — грудь в орденах, за ним медики обалделые… Говорю: „Алексей Николаевич, зачем весь этот шум?“ — „Нехай знають, кто до тэбэ приходить!“ Заботливый такой мужик был, переживающий…»
С ним полностью согласен и вышеназванный Михаил Петрович:
«После моей второй командировки мы встретились с Алексеем Николаевичем на каком-то приёме. Поговорили о жизни, о том о сём… Через несколько дней звонит: „Ты мне жаловался, что у тебя дачи нет? Так вот, есть дача!“ И я, с его помощью, купил себе дачу. А это были те времена, когда на то, чтобы купить, допустим, кирпич, надо было записываться и ждать, когда открытку пришлют. Вскоре вдруг звонит Ботян: „Слушай, ты дачу купил? Тебе кирпич нужен? А то у меня открытка пришла, но мне он уже не нужен“. Заметьте, не я звоню и спрашиваю, а он. Так мало того что он мне открытку передал, — мы с ним ездили куда-то в Подмосковье, на завод, и он тоже грузил, а потом приехал со мной на дачу разгружать… Такое отношение —
