Вольдемар Балязин - Русско-Прусские хроники

Видать, у старика появилась какая-то новая привязанность, и я услышал как-то, что это его новая квартирная хозяйка, к которой он переехал года два назад, в небольшой дом между двумя аустериями, о чем я еще не упоминал.

Из-за всего этого я не очень хотел, чтобы он стал моим учителем, и своими сомнениями поделился с отцом.

Мы замолчали, и отец решил, что, пожалуй, в чем-то я прав, и он тоже слышал о маэстро и кое-что еще. Подумав немного, отец сказал:

— Пойдем к патеру Иннокентию, посоветуемся с ним, тем более что он сам предложил тебе это и, может быть, знает кого-нибудь получше, чем Сперотто.

Мы только еще подходили к церкви, а уже патер шел нам навстречу.

Отец почтительно попросил благословения и горячо поблагодарил за то участие, какое он принимает в моей судьбе, а затем поделился с патером одолевшими нас сомнениями, пересказав то, что услышал от меня и, кроме того, добавил то самое «кое-что», каким он однажды обмолвился в разговоре со мной.

— У нас в оркестре поговаривают, что сеньор Джованни не только брат ПКП, но еще и ВКП(б), — неуверенно и робко, будто сомневаясь, стоит ли об этом говорить, произнес отец.

Патер Иннокентий вспыхнул. Я никогда не видел его таким рассерженным.

— Что за глупая болтовня! — воскликнул он. — Если я, декан ПКП, не знаю этого, откуда могут знать простые «Люхри»? Всюду им мерещатся агенты ВКЛ, рука Ватикана и прочая чушь! Я не потому советую отдать Фому в обучение к Джованни Сперотто, что он брат ПКП — а он, кстати, и не состоит в Конфедерации, а потому только, что он знает реалии Италии и Рима и поможет твоему сыну не наделать ненужных оплошностей и избежать всяких неприятностей хотя бы в первое время.

Отец смущенно молчал, а потом, извиняясь за сказанное, поцеловал патеру руку.

Не успели мы с отцом отойти и на несколько шагов, как вдруг патер окликнул нас:

— Постойте, я забыл сказать вам еще кое-что. Вчера ко мне с таким же вопросом приходил и Иоганн Томан. Это отрок, который вместе с Фомой учил у меня латынь и потом вместе с ним посещал «Воскресные чтения» Хубельмана, пояснил патер моему отцу. — Так вот, что я скажу вам — Иоганн тоже поедет в семинарию, и он так же, как и Фома, станет брать уроки итальянского у сеньора Сперотто.

«Ах, как славно! — подумал я. — И учиться будет веселее, и в Рим поедем вместе». И я в искреннейшем порыве радости и благодарности рухнул на колени и припал к руке доброго старика.

…Маэстро жил на острове Кнайпхоф между двумя трактирами — «Веселый медведь» и «Серебряный ключ». Джованни жил холостяком, снимая комнату в мансарде, а на первом этаже обитала его хозяйка — пожилая вдова с лицом почти такого же цвета, как и у ее постояльца.

Как только она открыла дверь, мы с отцом заговорщически переглянулись — у нас сразу же возникло сильное подозрение, что языческим богам маэстро служит не в одиночку и не только в «Веселом медведе» и на свадьбах, куда его приглашают.

Окинув нас не очень трезвым, очень недобрым, цепким, оценивающим взором, хозяйка дома молча ткнула пальцем наверх и пропустила на лестницу. Мы поднялись в мансарду, постучали в дверь, но ответа не последовало. Отец тихонечко приоткрыл дверь, и мы увидели, что маэстро крепко спит, не сняв даже сапог, а на полу возле его постели стоит почти пустая бутыль размером в полведра, на дне которой сохранилась едва ли кварта красного вина[68].

Отец попросил меня остаться, а сам сошел к хозяйке. Я, на всякий случай, отступил к порогу и оставил дверь приоткрытой.

— Давно ли спит герр Иоганн? — спросил отец, называя маэстро Джованни на немецкий лад.

— Со вчерашнего вечера, — пробурчала хозяйка. — Пора бы и проснуться. Да зачем он вам? — все же, не выдержав, полюбопытствовала она.

— Я хочу отдать сына к нему в обучение, — ответил отец.

— Отдавайте, не ошибетесь, Иоганн — прекрасный музыкант, — неожиданно ласково проговорила хозяйка, и я понял, что бутыль накануне нашего визита Джованни опустошал не без ее дружеского соучастия.

Вслед за тем отец снова поднялся в мансарду и тихонечко коснулся плеча спящего.

— Я не сплю, — неожиданно трезво и спокойно проговорил маэстро и тут же резво сел на постели, сбросив ноги на пол.

Мы вопросительно поглядели на музыканта. Он сразу же все понял и ответил с солдатской прямотой:

— Старая военная привычка — подождать, подумать, а уж потом действовать. Я услышал и узнал ваши голоса, когда вы были еще на улице, и так как не мог понять, зачем вы пожаловали, то решил притвориться спящим. В свое время меня на всю жизнь выучили тому, что бдительность — наше оружие, что враг не дремлет и что здоровое недоверие — основа успешной совместной работы. А ведь то, что выучил в молодости или хорошенько проштудировал в зрелые годы, запоминаешь надолго. И вообще, хотя я и знал, что от вашего визита мне едва ли будет какой-либо вред, но все-таки решил: «Доверяй, но проверяй». А теперь я знаю, что ты хочешь отдать Томаса ко мне в обучение, и я смекнул, что для меня это совсем неплохое дело.

— Вы, наверное, решили, что я хочу отдать его к вам обучаться музыке? — сказал отец.

— А чему же еще могу я научить мальчика? — засмеялся маэстро и, показав на бутыль, сказал: — Разве что войне с Бахусом? Да только для этого он еще мал.

И трубно захохотал своей не очень уж ладной шутке. Узнав, что я хочу учиться не музыке, а итальянскому языку, старик сильно обрадовался.

— Прекрасно! — воскликнул Джованни. — Прекрасно! Будет хоть с кем поговорить на человеческом языке, а то мне дьявольски надоел этот собачий тевтонский лай!

Отец сделал вид, что не расслышал его последних слов. Он хоть и выдавал себя за потомка французского дворянина, но, кроме немецкого языка, никакого другого не знал, и «собачий тевтонский лай» был его собственным родным языком.

О плате наш старый друг и слушать не захотел и даже вроде бы обиделся.

— Довольно того, что я буду говорить с ним на языке моей молодости, вдруг растроганно проговорил Сперотто. — Да и что я с тебя возьму, Георг? Ты ведь гол, как сокол, да и в доме у себя сам шестой.

Отец и здесь смолчал и только жалко улыбнулся.

Затем старик усадил нас всех за стол и предложил выпить за успех задуманного предприятия. Мне он налил самую малость — две-три чайных ложки, а все остальное честно разделил с отцом на две равные половины.

Пока взрослые пили, Джованни распросил меня, насколько я знаю латынь, и похвалил, сказав, что знаю я ее довольно хорошо и, значит, итальянский я выучу быстро, так как, оказывается, древние жители Италии говорили по-латыни, и стало быть, латынь — это и есть итальянский язык, только со временем сильно изменившийся.