Иосиф Пилюшин - У стен Ленинграда

Гитлеровцы делали все, чтобы сбросить нас в реку. Они вводили в бой новые и новые стрелковые и танковые части. В небе не умолкал рев моторов. В первый час боя мы дрались с гитлеровцами из 61-й стрелковой дивизии. К вечеру на нас трижды бросались в контратаку солдаты 11-й дивизии. Ночью же мы вели бой с фашистами 207-й дивизии.

Советские войска, разорвав цепь обороны противника в опорных пунктах на левом берегу реки, поставили гитлеровцев под угрозу окружения на побережье Нарвского залива.

Всю ночь немцы вели губительный огонь из пятиствольных минометов и пушек по нашим флангам от поселков Извоз и Александровская Горка. С наступлением рассвета они бросились в контратаку. Это были эсэсовцы дивизии "Нордланд".

Об этой дивизии я не раз слышал раньше, и вот довелось-таки встретиться с этими гитлеровскими молодчиками на берегах реки Луги. Они атаковали напористо, ничего не скажешь; лезли под огонь пулеметов, не считаясь с потерями. Но и мы не давали промаха и дрались с упорством мстителей.

- Ну и прут, ну и прут, стервецы!.. - сказал Максимыч, меняя кипящую воду в кожухе пулемета. Я для него набивал ленты.

В пяти метрах от нас Найденов вел огонь из трофейного станкового пулемета. С левой стороны дрожащего корпуса образовалась горка опустошенных стальных лент, а Сергей ставил и ставил новые, не прекращал огня.

Бойцы батальона капитана Морозова попятились назад под напором эсэсовцев.

- Братцы! Куда вы? Держись! А то сбросят, гады, на лед.

- Сил нет, батя, вон как жмут... - отозвался чей-то голос.

Над нашими позициями нависла страшная угроза. "Катюши" ни на минуту не прекращали обстрела атакующего врага.

- Третью атаку отбиваем! Все равно не возьмете! - крикнул Сергей в сторону немцев.

- Держись, дружище. А иначе - хана, - спокойно сказал Максимыч.

Опорные пункты Александровская Горка и Извоз горели.

Вдруг эсэсовцы прекратили атаку и как шальные бросились бежать в поле, в сторону Нарвы. Этот перелом в бою произошел так неожиданно, что мы некоторое время не могли опомниться - даже не стреляли в спину отступающего врага. Все стало ясно, когда увидели мчавшиеся по полю советские танки Т-34...

Бойцы устало зашагали вслед за танками по снежной целине. Доставали хлеб, ели на ходу.

Под вечер мы с ходу атаковали противника в Дубровке. Перерезали шоссейную и железную дороги Кингисепп - Иван-город.

Ночевали в лесу. Сержант Базанов на просеке поджег кучу сухого хвороста:

- А "у, ребята! Подходите греть лапы, хватит в прятки играть с фрицами, по воронкам жечь костры.

Товарищи, подойдя к костру, разувались, усевшись на еловые ветки вокруг огня, сушили портянки, варежки, а некоторые, отогрев руки, тут же на снегу засыпали, не успев докурить папиросу.

Глядя на пылающий костер, я вспомнил сорок первый год, дни нашего отступления. В то время ночью мы боялись зажечь на открытом месте даже спичку.

Наша авиация и артиллерия всю ночь бомбили Ивангород и Нарву. Кингисепп горел. Там все еще слышался шум уличного боя.

Максимыч разостлал палатку, разобрал корпус пулемета и молча одну за другой начал чистить части, почерневшие от порохового дыма. Найденов помогал ему. Я невольно вспомнил дядю Васю, любившего содержать в чистоте и исправности оружие. Никто из товарищей не нарушал молчания, хотя нам было о чем поговорить: ведь враг за пятнадцать дней нашего наступления отброшен от стен Ленинграда на сто - сто пятьдесят километров, тогда как немцы при наступлении в сорок первом году преодолели это же расстояние за три месяца! Но гибель товарищей омрачала нашу радость.

Утром пятого февраля батальон майора Круглова, преследуя отступающего противника, вплотную подошел к реке Нарве южнее Иван-города. Это были те самые места, где я впервые увидел фашистского солдата в июле сорок первого года, убил первого гитлеровца.

Весь день мы простояли в лесу, поджидая подхода артиллерии. Она не поспевала за стрелковыми частями в наших стремительных атаках.

Найденов и я сидели на краю лесного оврага вблизи командного пункта батальона. По дну оврага один за другим шли танки. Головной танк остановился. Из башенного люка высунулся молоденький лейтенант и закричал:

- Товарищи, не скажете, где тут поблизости брод через Нарву?

Я спустился на дно оврага, чтобы показать брод. Танк тронулся. Вдруг все поплыло... Мысли затуманились. В ушах зазвенело. Я не чувствовал боли, пытался овладеть собой, но передо мной вся земля заплясала в каком-то фантастическом танце, мысли оборвались. Пришел я в себя лишь от прикосновения чьей-то нежной руки к моему лицу. Я старался как можно шире открыть глаза, чтобы увидеть человека, которому принадлежали эти заботливые руки, и не мог. По-прежнему кругом стояла глухая темнота. Лежал я на чем-то жестком вверх лицом. В голове стоял страшный шум, он заслонял собой все. И так повторялось много раз, когда прояснялось на какое-то мгновение сознание. Именно в этот момент я ощущал прикосновение нежных человеческих рук. Кто же этот человек, чьи это руки?

В сознании все чаще и чаще оживали какие-то звуки, еще нетвердые, далекие, как эхо человеческого голоса, как волнующие аккорды музыки. Они то вовсе исчезали, то опять появлялись. И вдруг в этих не вполне ясных звуках слух уловил слова: "Он будет жить". И все это колеблющееся, отрывистое, еле уловимое сознанием угасло... Я вновь стою возле одинокой березы на обочине шоссейной дороги вблизи реки Салки. Но почему-то мои боевые друзья-товарищи уходят от меня все дальше и дальше, а я стою словно прикованный к месту, не в силах оторвать от земли ноги, сделать хотя бы один шаг вслед за друзьями... Нужно, нужно догнать их!

...А вот я дома, в кругу своей семьи: Жена подает мне белую сорочку и галстук: "Иосиф, ты что же не переодеваешься? Никак, забыл, ведь сегодня день рождения Вити. Приведи себя в порядок, скоро придут гости".

Я потянулся к жене, чтобы взять из ее рук сорочку, но достать не смог... Чьи-то сильные руки удержали меня за плечи... Из-под низко повязанного над глазами белого капюшона смотрела на меня Зина. Ее лицо зарумянилось на морозе. Подавая мне руку, она что-то важное говорила о Володе...

Однажды я очнулся от прикосновения к моему лицу все тех же нежных рук. Какие это были руки! Они, как теплое дыхание, касались то щек, то лба, скользили по губам, подбородку... Они сдернули с моей головы непроницаемую маску, пробудили во мне жизнь.

Первым моим желанием было увидеть человека, который так заботливо ухаживал за мной. Хотелось также как можно скорее расправиться с собственным языком - он казался деревянным и настолько разбух, что мешал не только говорить, но даже проглотить слюну. Я попытался шевельнуть рукой, но не мог. Руки не повиновались, они лежали вдоль тела как две палки. Попробовал повернуться, но что-то мешало мне: я был накрепко привязан к деревянной доске. Единственное, что утверждало веру в жизнь, - это мысль: она больше не блуждала, стала ясной.