Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Владимира считали своим человеком многие нови-садские интеллигенты. Ведущие сербские лингвисты, Павле и Милка Ивичи, в 1963 году были приглашены в UCLA (когда я там училась), и, как они потом часто вспоминали, Владимир помог им получить разрешение на выезд. Сам он говорил, что их трудности с получением этого разрешения объяснялись не политическими причинами, а завистью коллег к их успеху за границей и приглашению в Калифорнию. Владимир убедил власти в благотворности этого визита для репутации университета в международных академических кругах. (Тогда славянская лингвистика в UCLA считалась лучшей в Америке после Гарварда.)

Впрочем, не все профессора и преподаватели Нови-садского университета любили Владимира – причиной тому было его нежелание участвовать в их распрях, в подавляющем большинстве случаев, как он говорил, сводившихся к карьерным интересам. Югославия не была тоталитарной страной, но и там университетские работники часто добивались своего, апеллируя к политической неблагонадежности соперника: это был беспроигрышный ход.

Разочарование Владимира в политической работе усиливалось и благодаря попыткам друзей и чиновников разорвать его «связь с американкой». Он рассказывал, что хозяин квартиры, которую мы снимали с мужем (на стажировку я приехала с ним и дочерью), следил за нами и доносил в полицию: он оказался шефом нови-садской полиции на пенсии, чего мы, конечно, не знали. Получилось, что в отношении слежки за иностранцами Югославия мало отличалась от Советского Союза. Докладывая о визитах близкого друга нашей семьи, К. П. Григоровича-Барского, тогда занимавшего пост пресс-атташе США, хозяин рассказывал полиции невероятнейшие истории, которые после моего сближения с Владимиром передавали ему.

Не только власти, но и брат Владимира, директор большой фабрики в Нови-Саде, и его лучший друг пытались убедить его в том, что я шпионка ЦРУ. Местные дети показывали на меня пальцем, а дочь Владимира от первого брака недавно рассказала мне, что эта «версия» дожила до времен ее ранней молодости. Все это усложняло мою жизнь в Нови-Саде после того, как мы с Александром разошлись.

Во время моей стажировки Владимир обратился ко мне лишь с одной-единственной «политической» просьбой – не ездить на судебный процесс над югославским диссидентом Михайло Михайловым, чьи родители, как и мои, были эмигрантами первой волны. Правда, отец Михайлова был в партизанах Тито, а папа на такую борьбу с немцами не пошел. Мне очень хотелось поехать на слушание, но я отказалась от этой мысли, чтобы не создавать Владимиру лишних неприятностей.

Узнала я о Михайлове из нашумевшей публикации в известном белградском ежемесячнике «Дело». Владимир принес конфискованные властями номера журнала мне и другому американскому аспиранту[382]. «Московское лето» – так назывался литературный репортаж Михайлова, тогда доцента в Задаре (Далмация), о его поездке в Советский Союз летом 1964 года (незадолго до снятия Хрущева) и встречах с русскими прозаиками и поэтами, например Булатом Окуджавой, Андреем Вознесенским, Беллой Ахмадулиной, с которыми я потом познакомилась. В «Московском лете» критиковалась советская жизнь; публикации в Югославии это не должно было помешать, но Тито как раз налаживал отношения с Советским Союзом. Под давлением советского посла Александра Пузанова, заявившего официальный протест, два номера с двумя частями репортажа были изъяты из продажи (третья часть вовсе не была опубликована), а Михайлов арестован и осужден на девять месяцев тюремного заключения; потом сидел опять. Много лет спустя мы с ним познакомилась в Вашингтоне, в доме Аксеновых.

На Западе дело Михайлова стало cause célèbre. Его обсуждали во всех газетах, протестовали ПЕН-клуб и частным образом – известные писатели, в частности Артур Миллер. Меня на процесс в Задаре пригласил знакомый египетский журналист Айман Эл-Амир, не говоривший по-сербскохорватски. Совсем недавно я узнала, что он сделал блестящую карьеру, превратившись из вашингтонского представителя главной египетской газеты «Аль Ахрам» в шефа Отдела телевидения и радио в ООН. В его белградской квартире висел огромный портрет Нассера. Сейчас Айман пишет об арабском вопросе с проарабских позиций, но без сочувствия к крайним исламистам.

К моему удивлению, Владимира очень долго не снимали с поста вице-мэра, хотя он не скрывал наших отношений, и мы часто появлялись вместе в театре и на концертах. Лучше всего мне запомнился концерт великого американского трубача Луиса Армстронга, которого я прежде своими глазами не видела. Только ради этого стоило приехать в Нови-Сад! Публика была в восторге; мы тоже. Несмотря на некоторую провинциальность, этот город считался старым культурным центром Сербии. В нем были опера, совсем неплохая, и драматический театр, где проходил самый тогда известный фестиваль Югославии.

До нашего с Владимиром сближения партийное начальство поговаривало о назначении его министром культуры Сербии или на дипломатическую службу: и то и другое сулило успешную политическую карьеру; Владимиру было всего тридцать два года. Поводом для его увольнения стало наше путешествие втроем, ради которого он якобы оставил свой пост: таково было официальное объяснение. Его «понизили» до работы на радио, поручив вести главную новостную программу, а из партии исключили уже после того, как в 1966 году он уехал в Америку. Все это говорит в пользу югославской политической практики тех лет.

Нови-садский кусок моей жизни укладывается в схему «любви поверх баррикад»; однако мы не сознавали трудностей, ожидавших нас в Америке, куда Владимир приехал по туристической визе. Я тогда была совсем молодой и наивной в вопросах американской эмиграционной политики; я не знала ни о законе Маккарена-Вуда о внутренней безопасности, принятом в эпоху маккартизма, ни о законе Маккарена – Уолтера, среди прочего запрещавшем въезд в США на постоянное проживание членам компартии, проституткам и туберкулезникам! (Таков был смешной расклад.) После Венгерского восстания 1956 года закон смягчился – бывшие коммунисты смогли получать право на проживание в США, но для этого им нужно было доказать, что в партию они вступили не по своей воле.

Многие воспользовались этой лазейкой с помощью специальных иммиграционных адвокатов. Но Владимир не стал отрекаться от своего прошлого (хотя наш адвокат усиленно уговаривал это сделать), считая этот путь недостойным, к тому же такой поступок перечеркнул бы целую полосу его жизни. В результате он восемь лет находился под угрозой депортации. Право на постоянное проживание он получил, только когда заболел неизлечимым раком легких и в грин-карте уже не нуждался. Такое «гуманное» решение приняли иммиграционные власти под давлением нашего адвоката.