Хадлстон Уильямсон - Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920

Холмен день и ночь трудился над тем, чтобы сдержать британское обещание помочь тем, кто трудился и сражался вместе с нами, но вскоре он уехал для отчета в Константинополь, и с Босфора прибыл батальон шотландских стрелков для защиты британского персонала, и с той же целью в гавани стоял мощный отряд военных кораблей. Управление городом находилось в руках русского военного губернатора и командира крепости, но они были на ножах, так что сделано было очень мало, и среди тех, кто лихорадочно пытался составить планы укрепления города и его же эвакуации, был и один английский полковник.

Большинство беженцев предпринимали отчаянные усилия, чтобы попасть на транспорт Brauenfels, так что я сразу оказался занят и стремился добиться того, чтобы Смагины и Рутченко снабжались из всех складов запасной одеждой и постельными принадлежностями, на которые я еще мог наложить руку, и чтобы они смогли заблаговременно и благополучно проникнуть на борт судна. Все мои остальные друзья, видимо, уехали несколько недель назад. Рештовские были в Ялте, а Муравьевы на пути в Италию. Лак с женой тоже отбыли и сейчас, возможно, уже находились в Англии. Говорили, что жена атамана и его дочь приехали на Кипр, а Абрамовы и другие семьи из Новочеркасска находились в Константинополе.

Состоялось несколько слезных расставаний и обменов адресами. Муся обняла меня, а слезы текли ручьем, с запинанием произнесла слова благодарности и извинений, и в моем горле опять появился комок, и я дал себе слово при всех обещаниях разыскать их, когда все мы будем в безопасности.

Сейчас подступы к городу охранялись лишь немногими добровольцами, готовыми погибнуть, лишь бы прошла эвакуация. Нельзя было терять времени.

– Увидимся, – пообещала Муся, в то время как Алекс слабо пожал мою руку. – Пока!

Мы все встретимся позже и снова устроим вечеринку, так же как это мы сделали в Новочеркасске.

– Я еще приду вас проводить, – сказал я. – Не волнуйтесь.

К этому времени уже отчалило много грузовых и пассажирских пароходов, и в гавани оставалось лишь несколько транспортов, но воды были заполнены крейсерами, линкорами и эсминцами, в большинстве своем британскими, их орудия были наведены на дорогу, ведущую к городу. Все еще дул злой ветер, замораживая грузовики, в которых путешествовали беженцы, и превращая в лед дороги, по которым они с трудом добирались до гавани. На пристанях стояли ряды орудий и лежали штабеля боеприпасов, и солдаты сталкивали все это в темную воду залива. В море было сброшено огромное количество новых танков и аэропланов вместе с горами военного снаряжения.

Беженцы к этому времени пребывали в состоянии крайней паники. Красные обстреливали гавань, и тысячные толпы роились возле линии берега, сидя вокруг костров из мусора, взятого из домов. Как ни удивительно, но некоторые, однако, проявляли инициативу, хотя кто-то попытался доплыть до французского эсминца. Его подняли на борт и вежливо вернули на причал. Британским солдатам приходилось прилагать силу, пока они пробивались вперед, помогая последнему из поездов британской миссии пройти через эту преграду.

Мы слышали разрозненную винтовочную стрельбу и грохот корабельных орудий. Местами красная пехота просочилась в город и собиралась заняться убийствами, насилием и любым иным видом зверств, а город сотрясли взрывы, когда белые подожгли нефтяные цистерны. Береговая полоса была черна от людей, умолявших позволить им подняться на корабль. Некоторые калмыцкие казаки были все еще со своими лошадьми и маленькими повозками – кибитками, в которых они путешествовали, а на воде плавал всевозможный мусор – чемоданы, одежда, мебель и даже трупы. Условия были ужасные. Беженцы все еще голодали, и больные и мертвые лежали там, где падали. Массы их даже пытались атаковать канцелярию по эвакуации, и британским солдатам пришлось разогнать их силой оружия. Женщины предлагали драгоценности, все, что у них было – даже самих себя, – за шанс на проезд на судне. Но у них не было ни малейших признаков этого шанса. Закон был таков, что на борт разрешалось подняться только белым частям с их иждивенцами и семьям людей, работавших с британцами.

Ночью корабельные прожектора были направлены на дорогу в город, и приглушенный грохот обстрела все еще отражался эхом в горах. К этому времени зеленые становились все наглее и пробивались в центр города, в то время как местные большевики убивали людей на каждом шагу и уже порезали на куски на дорогах за городом несколько отрядов калмыцких казаков, которые попытались пробиться в порт.

К этому моменту в городе не было никакого горючего, и станция, и депо, и огромные склады, пахнущие углем и крысами, были полны бездомных людей, истощенных и умирающих от усталости и лишений. Каждый поезд увозил с собой новый груз больных и мертвых, которых подбирали на улицах. Полуостров, казалось, был полон умирающих людей и остатков белых полков. Это было очень близкое подобие чистилища, какое только можно увидеть.

Если другие города и поселки к северу являли собой картину бедствия, то Новороссийск был самым худшим из всего, потому что обломки целой нации сливались рекой к морю и единственному оставшемуся в этом районе морскому порту. Они стекались со всех сторон, эти обломки кораблекрушения от поражений под Харьковом и Ростовом, Новочеркасском и Тихорецкой и отовсюду, откуда белые были выброшены. Жалость стала таким чувством, которого уже никто не ощущал. Происходящее уже превзошло границы сострадания, и люди наталкивались друг на друга без мыслей или чувств, наблюдая, как их друзья и родные падают, и оставляя их, и глядя на одежду мужчин и женщин перед собой с мыслью: «Если бы ты был мертв, это было бы мое».

Выживали сильные, как это было всегда, потому что они были беспощадны и не стеснялись того, что делали, чтобы выжить, а слабые умирали тысячами и тысячами. Некоторые начали свое паломничество на юг из таких северных мест, как Москва и Петроград, и преодолели 600, а иногда и 1000 миль, поначалу в комфорте, потом с меньшими удобствами, иногда останавливаясь на короткое время, а потом, когда красные подошли ближе, опять тронулись в путь, вначале на поездах, затем на телегах и, наконец, пешком, пока их число, несмотря на присутствие в городе целых полчищ беженцев, не уменьшилось до минимума.

Я надеялся подняться на борт Brauenfels для последней встречи с Алексом и Мусей до их отплытия, как и обещал, но на следующий день на пути из штаба миссии к своему вагону, который стоял на путях, идущих вдоль пристани, я вдруг почувствовал слабость и истощение. Я никак не мог объяснить себе причину этой слабости, поскольку, хотя времена и были очень напряженными, они не особо отличались от того, что переживали другие люди последние несколько месяцев. Я чувствовал себя вялым и усталым, и мне вдруг стало трудно передвигать ноги.