Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
«Российской газете» Любимов сказал, что, видимо, «был приказ любой ценой меня привести обратно для расправы. Они мне говорили: “Не вас, так ребенка возьмем. Тогда сами придете”». Все-таки действительно у Юрия Петровича лучше всего получалось рассказывать, во всю ширь растягивая «меха гармони воображения», о том, чего не было, и о том, чего не могло быть.
«Артистичность натуры Любимова, – пишет Соломон Волков, – не вытравленная годами, событиями, людьми склонность к чрезмерным зачастую преувеличениям и, что уж скрывать, к эпатажности, благосклонно принимавшейся окружающими, ради кого она и вспыхивала иногда удивительными эскападами, артистами, журналистами, случайными людьми (для них-то вообще все это было в диковинку, и слушали они безграничные выдумки мэтра с открытым ртом), – все это заставляло предполагать, что порой Юрий Петрович сначала конструировал пороховой погреб, а потом шел в табачный киоск за спичками».
На 45-летии «Таганки» в 2009 году Вениамин Смехов сказал Любимову: «Юрий Петрович! Все-таки это особый талант. У вас лучше всего получается вспоминать то, чего на самом деле не было!»
Любимов чудесно ответил: «Веня, я актер. А наш инструмент – воображение».
И очень многие воспоминания Любимова – о военных годах, о Сталине, режиссерах и актерах прошлого – навеяны, ничего не попишешь, «воображением», перехлестывающим порой через край. «…и с удовольствием сочинит новые подробности “Войны и мира”. В «Рассказах старого трепача» Юрий Петрович признается: «И я, грешный, частенько привирал, вот и надо это написать, где привирал, а где нет. А может, и не надо, пусть сам читатель соображает где…» Где, надо полагать, правда, а где не вымысел даже, а придуманное «ради красного словца».
Встречавшиеся с Любимовым на Западе в первые месяцы его невозвращения рассказывали, что он не протягивал руки при встрече, не назначал свиданий в рискованных местах и вообще вел себя неузнаваемо странно. Было видно, он чего-то опасается. Не доверяет.
Даже годы спустя после лондонской истории, 28 января 1991 года в Брно, Любимов сказал, как записала в дневнике Алла Демидова, таганцам, что «боится (а я думаю, что не хочет) возвращаться в Москву, что якобы его там убьют». Позже Любимов говорил, что он опасался, что его «сошлют как Сахарова» (только артистическая натура с исключительно высоким уровнем самомнения могла выдумать такое сравнение!)
9 сентября 1983 года Любимова и Боровского на машине повезли в центр Лондона, в театр, смотреть сцену в Вест-Энде, поскольку возникла идея «перевезти» «Преступление и наказание» туда. «Посмотрели, – рассказывал Давид, – выходим, а те, кто нас привез, – исчезли. Я говорю, мол, ерунда, Юрий Петрович, я знаю, как добраться обратно на метро. А он весь в напряжении: приехать-то мы приехали в безопасной машине, а тут… Вытащил красный швейцарский перочинный ножик из кармана брюк и переложил в карман плаща. Я спросил: “Чего вы опасаетесь?” “Они все могут”, – ответил Любимов».
Давид собрался в Москву. Холодок между ним и Юрием Петровичем из-за болонской оперы никуда не делся. Любимов давал одно интервью за другим. 10 сентября, накануне своего отъезда, Давид сказал Любимову: «Юрий Петрович, теперь вы и мне должны дать интервью. Когда я вернусь, на меня все накинутся. Что я им должен буду сказать?» Он пообещал: «Я напишу Шадрину заявление об отпуске и напишу письмо в театр». День проходит – нет ни заявления, ни письма. Юрий Петрович сказал Давиду: «Придешь в шесть ко мне, я при тебе напишу».
Давид пришел в половине шестого. Нет письма. Пошли в театр. Кончился спектакль. «Ну, сейчас пойдем, и я напишу». И тут появляется француз: «Я из Парижа, мне интервью». Приехал на три дня специально. «Ну, так скажи ему, что завтра, – вспоминал Давид. – Нет, тут же сел давать интервью. А мне в шесть утра вставать…» При слове «интервью» глаз у Юрия Петровича загорался моментально, он делал «стойку» – при любом, даже самом жестком режиме репетиций («Лучше бы отдохнул», – говорил Давид). И уже почти к ночи Любимов стал писать Дупаку письмо. Написал и заявление об отпуске по болезни Шадрину. Потом предложил: «Поехали к Аббадо, его жена спагетти приготовила». Я отказался, мне было не до спагетти. Любимов с Катей остановили такси, мы приобнялись… и – все. Он не вернулся».
Подробности важны, потому что даже в новейшие времена, когда с получением точной информации проблем не возникало, лондонская ситуация преподносилась порой (серьезными, казалось бы, журналистами) словно фрагмент из комикса, такой, к примеру, как этот: «…Любимов едет в Англию. Ставит там “Преступление и наказание”. На банкете среди похвал и тостов чиновник из советского посольства шипит: “Преступление вы совершили. Теперь ждите наказания”. Взбешенный Любимов дает резкое интервью. И остается лечиться в Англии». Какой «банкет»?.. Когда появилось интервью?..
Давид из Лондона привез две бумажки от Любимова – «записки на клочках». Первая – заявление начальнику Главного управления культуры В. И. Шадрину о предоставлении Юрию Петровичу отпуска с приложенной к нему справкой о состоянии здоровья от 10 сентября 1983 года. Вторая – короткое послание Н. Л. Дупаку («дорогой Николай Лукьянович!») с фактическим ультиматумом в концовке: «20 лет театр подвергается непрерывным унижениям и оскорблениям некомпетентных людей, я вижу для всех нас необходимость подвести итог двадцатилетней работы. Этот итог – репертуар театра.
Без закрытых спектаклей работу свою и театра я считаю бессмысленной».
Власти на ультиматум, переправленный им Дупаком, откликнулись: спектакли («Живой», «Высоцкий», «Борис Годунов» – о них вел речь Любимов) не разрешили, а режиссера, поскольку он сам свою работу без этих спектаклей назвал «бессмысленной», уволили 6 марта – ровно через полгода после премьеры «Преступления и наказания» в Лондоне (Филатов-то прав оказался, предрекая «наказание»…): простейшую для любого советского учреждения формулировку, к политическому осуждению не имевшую малейшего даже отношения, на сборе труппы зачитал Валерий Шадрин: «В связи с неисполнением своих служебных обязанностей без уважительных причин».
Отпуск по болезни Любимову был сначала оформлен на месяц, а потом переоформлен до 1 января 1984 года. На основании приложенной к привезенному Боровским письму справки из лондонского госпиталя. Как бы, интересно, Юрий Петрович отнесся к актеру, испросившему почти четырехмесячный отпуск, но после его завершения так в театр и не явившемуся? Егор Яковлев, беседовавший с Любимовым в Штутгарте в апреле 1988 года, сказал: «Да, были попытки отстранить вас от руководства театром. Но они не удались. В конечном счете театр оставили вы…»
Думал ли Любимов перед поездкой в Лондон о том, чтобы не возвращаться? «В преклонном возрасте, с женой и маленьким ребенком, – объяснял он, – не уезжают навсегда, бросив вещи, оставив даже библиотеку, которую собирал еще отец».
Любимов, скорее всего, находился на перепутье. Он рассчитывал на то, что своим временным невозвращением заставит власти – к ультиматумам из-за рубежа они должны будут,
