Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин

Что до ночей, то они пусты – Ольга меня отлучила от тела. Либо воспитывает, либо наказывает. То и дело выпускает колючки, борется за права человека – едва ли не по каждому поводу заявляет свое особое мнение.

Ночь, предназначенная любви, переносится на дневные часы и воплощается в образе Ниночки. Любовь эта длится около часа, проводим мы его у Матвея. Раз или два раза в неделю, как правило – после репетиции. Темнеет рано, за толстыми шторами можно принять и день за ночь.

Было бы сущей неблагодарностью сказать, что эти встречи лишь в тягость. Когда на улице ветер и сумерки, за шарф набивается снежный горох, а ты затаился в надежном убежище и рядом с тобой молодая плоть, натянутая, точно струна, кольцо вокруг тебя разжимается. Если бы Нина еще помалкивала! К несчастью, она многоречива. То заверяет меня в своей преданности, то рассуждает о бренности славы, то вдруг расспрашивает об Ольге. Чего уж ей вовсе не нужно делать.

Боюсь, что она ко мне привязывается. Это грозит немалыми сложностями. Сегодня она ни с чем не спорит, не возражает, на слово «нет» наложено прочное табу. Она ощущает: сдаваясь – выигрывает. Нюх и чутье заменяют ей опыт. Иной раз мне чудится – эти ноздри, раздвинутые так широко и словно вздернутые над ротиком, просто вытягивают из ауры подсказку, как следует поступать.

Но дело не в одной интуиции. Она побаивается меня. Возможно, поэтому так охотно и торопливо мне подчиняется. Зубастые глазки словно размыты теплой водицей щенячьей покорности. Поистине, страх неразрывен с любовью. Они удивительно уживаются и будто подпитывают друг друга.

Однако я должен быть начеку. Я знаю, как все это происходит. Сначала все пряники без обязательств, потом появляется маленький принц из сказочки французского летчика и произносит свое заклятие о нашей трагической ответственности за всех прирученных и покоренных. Необходимо держать дистанцию.

Обычно я ей напоминаю, что скоро появится Матвей. Она торопливо исчезает, а я в тепле дожидаюсь хозяина, он угощает чашечкой кофе, а также рюмочкой коньяка. Для восстановления баланса.

Сегодня для этого не было времени. В театре нынче «Кориолан». Матвея встречаю уже на спектакле. И после него мой Лепорелло наносит мне ответный визит.

Традиция! Я еще не остыл, не отошел от сцены и зала. Мне нужен свидетель этого вечера. Когда артист хорошо поработал, ему не спится, хочется выплеска.

Ольга готовит на кухне ужин, а мы обсуждаем мои дела.

– Глеб, сын Глеба, весьма раздосадован, – задумчиво говорит Матвей.

– Я – тоже.

– Надо мириться с шефом. В конце концов, что вы не поделили?

– Художества. Все досталось мне. Ему – ни фига. Вот он и бесится.

– Донатик, войди в его положение.

– Не буду входить в его положение. Только войди – уже не выйдешь.

– Ты стал нетерпим.

– Так мне же играть.

Я хмурюсь, и Матвей это видит. Вздыхает:

– Просто обидно, что Пермского не было сегодня в театре. Один из лучших твоих спектаклей. Публика, можно сказать, зашлась.

– Кориолан сказал бы на это: восторги толпы недорого стоят. И был бы прав.

Он разводит руками:

– Все больше убеждаюсь – ты создан, чтобы играть Кориолана.

– А ты, чтоб говорить обо мне: «Он любит свой народ, но спать в одной постели с ним не станет».

Матвей принужденно улыбается:

– Да, эту реплику я произнес нынче вечером с особым значением.

«Еще бы, – хочется мне сказать, – она ведь и есть вся твоя роль».

Но я глотаю эти слова и говорю совсем другое:

– Странно, что Пермский не настаивает, чтоб я заклеймил Кориолана. При этой ненависти к натурам столь деспотического склада мог бы и улучшить Шекспира.

– Теперь он исправляет ошибку. Не то ты улучшишь Полторака, – меланхолически шутит мой друг.

И осторожно добавляет:

– Ты стал специалистом по деспотам. Что нового у господина Юпитера?

Периодически он это спрашивает, имея в виду мои заметки. Я избегаю ими делиться, но вдруг ощущаю в себе потребность хотя бы немного раздвинуть занавес:

– Он размышляет о тайной полиции и об оценке ее деятельности. О разного рода странных связях.

– «Опасных связях», – смеется Матвей.

Типичная реакция книжника. Но выглядит она неуместной. Я недовольно его обрываю:

– Имею в виду совсем другое.

– Что именно?

– То, что эти связи бывают, с одной стороны, неожиданны, с другой стороны – неоднозначны.

– Резонно, – кивает Матвей, – резонно. Подумать только, что дочка Пушкина стала женою сына Дубельта. Мог ли наш бедный поэт предвидеть, что после смерти он породнится – о, Господи! – с Третьим отделением.

Выразительно пожимаю плечами:

– Такое случалось и при жизни иных писателей. И – не последних. При этом не по воле Господней, а по их собственной.

– Кто же это?

– Возьми хоть Даниэля Дефо. Милого спутника нашего детства. Не просто вступил в тайную связь с тайной полицией – много больше! Он ее реорганизовал.

– Вот тебе и Робинзон Крузо!

– Вот тебе. Такой Робинзон.

Матвей задумчиво говорит:

– Занятно. И ты полагаешь, Юпитер мог знать эту часть его биографии?

– Конечно. Он очень многое знал.

После паузы Матвей произносит:

– Знаешь, сейчас я подумал о том, что эта его темная жизнь, возможно, и поселила в Дефо мечту о необитаемом острове.

Это достойное прекраснодушие невольно вызывает досаду:

– Вот как? Почему ж она темная? Бурная, неординарная жизнь неординарного человека. Даже смешно ее судить по правилам хорошего тона.

Зол на себя. Мои догадки, вызванные игрою теней – и Малиновского, и Азефа, – имеют касательство только к нам – ко мне и к Юпитеру. Всем остальным нет доступа в запретную зону. Сколько уж раз пришлось убеждаться: надо оберегать свой секрет и никого не пускать в заповедник. Отколупни лишь кусочек тайны – тут же она становится плоской, втрое дешевле своей цены.

Зол я, естественно, и на Матвея. За то, что он вытащил из меня то, что до времени нужно прятать, и, прежде всего, за его сомнение в том, что Юпитер знал про Дефо. Какое снобистское высокомерие! Меня так и тянет его спросить: да кто ты, что есть у тебя за душой, кроме твоей библиомании, названий непереваренных книг? Творцу сверхдержавы недоступны такие предметы, скажите на милость! Зато уж тебе понятно все – и то, что Дефо терзала совесть, и то, что ему хотелось на остров – укрыться от себя самого. Должно быть, Дефо тебе исповедался. Ты прав, я чувствую Кориолана. Могу понять, как его тошнило от этих плебейских