Олег Лекманов - Осип Мандельштам: Жизнь поэта

А. Г. Мец следующим образом откомментировал мандельштамовский текст: «Поводом к ст<ихотворе>нию послужило постановление ЦИК и СНК СССР о привлечении несовершеннолетних, начиная с 12–летнего возраста, к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания, принятое 7 апр<еля> 1935 г. На это и дан намек в словах „высшей мере“» (в советском законодательстве тех лет расстрел квалифицировался как «высшая мера социальной защиты», в обиходе «высшая мера наказания» или просто «высшая мера»).[790]

Это, безусловно, верно, но важно еще отметить, что страшный Мандельштамовский намек вживлен в праздничные декорации. День 24 мая 1935 года, хотя и пришелся на пятницу, был объявлен всесоюзным выходным, поскольку на него пришлось десятилетие «Комсомольской правды». Выходной ознаменовался массовыми гуляньями, упомянутыми в стихотворении Мандельштама. Процитируем информацию из рубрики «Сегодня, в выходной день» из столичной «Правды» от 24 мая 1935 года: «В парке культуры и отдыха им. Горького – большое гулянье, посвященное 10–летию газеты „Комсомольская правда“»[791] и анонс из рубрики «Завтра – выходной день» из воронежской «Коммуны» от 23 мая 1935 года: «Куда пойти? Сад пионеров и октябрят открыт с 10 час<ов>. Работают читальня, песнетека, игротека и физкультурные площадки. Вечером – большое гулянье. Играет оркестр духовой музыки».[792]

Праздничный контекст, в который мы поставили стихотворение «Еще мы жизнью полны в высшей мере…», позволяет предложить злободневное каламбурное объяснение также и для двух его последних строк («И пишут звездоносно и хвостато / Толковые, лиловые чернила»): в «Правде» от 24 мая 1935 года сообщается, что постановлением Центрального исполнительного комитета Союза ССР от 23 мая «за выдающиеся заслуги в деле улучшения газеты „Комсомольская правда“» ее главный редактор В. М. Бубекин награжден орденом Красной Звезды.[793]

Третьего июня Мандельштам написал сразу два стихотворения, навеянные памятью об Ольге Ваксель – «На мертвых ресницах Исаакий замерз…» и «Возможна ли женщине мертвой хвала…»:

Возможна ли женщине мертвой хвала?Она в отчужденьи и в силе —Ее чужелюбая власть привелаК насильственной жаркой могиле…

Уехавшая с мужем, норвежским дипломатом, в Осло, Ольга Александровна покончила с собой в 1932 году. («И этот мир – мне страшная тюрьма, / За то, что я испепеленным сердцем, / Когда и как, не ведая сама, / Пошла за ненавистным иноверцем», – признавалась она в одном из предсмертных стихотворений.) О гибели Ваксель Мандельштам узнал давно; воспоминания о ней в душе поэта возродила работа над «Молодостью Гёте». Из «Второй книги» Надежды Яковлевны: «Мы взяли в университетской библиотеке несколько немецких биографий Гёте. Рассматривая портреты женщин, Мандельштам вдруг заметил, что все они чем—то похожи на Ольгу Ваксель».[794]

В июне поэт написал еще одно, короткое стихотворение о запретной любви, содержащее отсылку к Гёте:

Римских ночей полновесные слитки,Юношу Гёте манившее лоно —Пусть я в ответе, но не в убытке:Есть многодонная жизнь вне закона.

Надежда Яковлевна отмечает, что процитированное стихотворение связано с радиокомпозицией «Молодость Гёте».[795] М. Л. Гаспаров это наблюдение развивает и конкретизирует: «В мае—июне 1935 г. О<сип> М<андельштам> работает над „Молодостью Гёте“, кончая ее размышлениями о дружбе Гёте с женщинами, о встрече с Минъоной (будущей героиней «Вильгельма Майстера» на пути в Италию) и, наконец, итальянским путешествием с любовными элегиями и эпиграммами. Отсюда – сентенциозное «Римских ночей полновесные слитки…»».[796]

На наш взгляд, в двух финальных строках четверостишия Мандельштама трактуется не только любовная тема, но и тема поэта, насильственно выкинутого из советской литературы и, тем не менее, продолжающего существовать в ней тайно и «многодонно».

Неслучайно в стихотворении возникает и топографическое указание на две страны, попавшие в 1935 году под власть нацистской идеологии: на Мандельштамовские впечатления от чтения Гёте, по—видимому, наслоились его ощущения от знакомства с речью Николая Тихонова на Международном конгрессе защиты культуры в Париже.

Текст этой речи был напечатан в «Литературной газете» 30 июня 1935 года. Сначала Тихонов декларативно заявил, что «советская поэзия прежде всего принесла в мир новую силу, новые голоса, новые жанры, новые слова».[797] Потом Тихонов перечислил и кратко охарактеризовал творчество четырех самых видных, на его взгляд, советских поэтов: «Маяковский! Вот мастер советской оды, сатиры, буффонадного и комедийного стихового театра… Багрицкий! Вот стих пламенный и простой… Сложный мир психологических пространств представляет нам Борис Пастернак. Какое кипение стиха, стремительное и напряженное, какое искусство непрерывного дыхания,[798] какая поэтическая и глубоко искренняя попытка увидеть, совместить в мире сразу множество пересекающихся поэтических движений… Если мы хотим контраста, возьмем стихи Демьяна Бедного…»[799] Затем Тихонов неодобрительно высказался о поэтах Запада, в первую очередь о поэтах фашистских Италии и Германии. Заметим, что, как и в разбираемом четверостишии Мандельштама, метонимическими символами этих двух стран послужили в речи Тихонова Рим и Гёте: «Маринетти – поэт „гастрономической архитектуры“ – превозносит в стихах искусство есть так, чтобы от удивительных блюд, ценных и причудливых, к итальянцам вернулся дух древнего Рима. <…> Увы, увы! Никакой Гёте не возвышается над серой пеленой казарменного тумана, окутавшего Германию. <…> Нет, Гёте не возвышается над Германией».[800]

0 Мандельштаме Тихонов в своей речи, конечно, не вспомнил. Между тем старший поэт как раз летом 1935 года был озабочен составлением собственного перечня советских стихотворцев «не на вчера, не на сегодня, а навсегда».[801] Вот Мандельштамовский вариант списка, так же, как и тихоновский, состоящий из четырех имен: «Сказал фразу: „В России пишут четверо: я, Пастернак, Ахматова и П. Васильев“» (из письма С. Б. Рудакова жене от 6 августа 1935 года).[802] «Пусть меня замалчивают, но я все равно существую в составе советской поэзии» – приблизительно так можно перевести стихотворную Мандельштамовскую реплику с поэтического языка на общеупотребительный.