Олег Лекманов - Осип Мандельштам: Жизнь поэта

Из письма С. Б. Рудакова жене от 21 мая 1935 года мы знаем, что в парном по отношению к «Железу» стихотворении «Мне кажется, мы говорить должны…» (апрель – май 1935 года) строка «Войны и мира гнутая подкова» была заменена на строку «Воздушно—океанская подкова» под «влияние<м> катастрофы с „М. Горьким“»:[780]

Мне кажется, мы говорить должныО будущем советской старины.

Что ленинское—сталинское слово —Воздушно—океанская[781] подкова.

И лучше бросить тысячу поэзии,Чем захлебнуться в родовом железе,

И пращуры нам больше не страшны:Они у нас в крови растворены.

Кажется очевидным, что и в нашем стихотворении исходным сырьем для ключевого образа железа послужила не только ходовая советская метафора, использованная, например, в «известинском» первомайском отчете 1935 года («Железные шеренги держат… <…> знамя и дружным боевым шагом, мерным и энергичным, идут вперед»),[782] но и железо погибших 18 мая самолетов. А во второй строке стихотворения («И воздух полн железными шарами»)[783] изображены эти самые самолеты, зависшие в воздушном пространстве. Понять, почему самолеты в «Железе» почти утеряли сходство с реальными воздушными машинами, помогает раздраженное замечание из уже цитировавшегося письма Рудакова, касающееся Мандельштамовских исправлений в стихотворении «Мне кажется, мы говорить должны…»: «…по мне это безделица, оттеснившая классику. Называется „борьба с акмеизмом“».[784] То есть Мандельштам деформировал «акмеистические», четко прорисованные предметы. Понять, почему самолеты в «Железе» превратились именно в «шары», нам поможет анализ четырех заключительных строк стихотворения.

Адекватно перевести эти строки с языка позднего Мандельштама на общепонятный мы попробуем, опираясь на очень хороший устный разбор Натальей Мазур темного восьмистишия поэта 1934 года:

Преодолев затверженность природы,Голуботвердый глаз проник в ее закон:В земной коре юродствуют породыИ, как руда, из груди рвется стон.

И тянется глухой недоразвитокКак бы дорогой, согнутою в рог, —Понять пространства внутренний избыток,И лепестка, и купола залог.

Исследовательница убедительно продемонстрировала, что в этом стихотворении при помощи метафорических образов «земной коры», «лепестка» и «купола», «дороги, согнутой в рог», а также звукового сходства слов «природы», «породы» и роды показана беременная женщина.[785] Вспомним шуточное Мандельштамовское четверостишие 1933 или 1934 года, обращенное к страстной театралке Марии Петровых:

Уста запеклись и разверзлись чресла.Весь воздух в стонах родовых:Это Мария ПетровыхРожает близнецов – два театральных кресла.

Если под этим углом взглянуть на финал стихотворения «Идут года железными полками…», сразу же станет видно, что и тут возникает цепочка родовспомогательных метафор, обусловленная прежде всего звуковым сходством слов «железо» и «железа». Газетной основой для всех этих метафор послужили многочисленные призывы восстановить самолет «Максим Горький» и дополнительно построить еще два самолета—гиганта, прозвучавшие в советской печати. Для экономии места процитируем здесь только микрофрагмент редакционной известинской статьи от 21 мая 1935 года: «Любимый самолет стал жертвой катастрофы. Да размножается славное племя!»,[786] а также передовицу «Правды» от 22 мая

1935 года, озаглавленную «40 тысяч тонн стали в сутки – не меньше!» и поднимающую важную для нас тему «железа» («траурные номера „Правды“» Мандельштам упоминает в своей записной книжке, заполнявшейся летом 1935 года; 111:436): «Просто и скромно сформулировано решение правительства и партии… „…взамен погибшего самолета 'Максим Горький' построить три больших самолета такого же типа и таких же размеров“. <…> Так могут ответить на несчастье только правительство и страна, имеющая мощную и качественную металлургию».[787]

Это дает нам ключ к пяти—шести строкам стихотворения:

Железная правда – живой на зависть,Железен пестик, и железна завязь.

Читай: летчики и пассажиры, увы, погибли, их не воскресить («живой на зависть»), но самолеты будут «рождены» заново.[788] Вероятно, это и побудило Мандельштама в начале стихотворения показать самолеты как распухшие «шары», беременные новыми воздушными машинами. Напомним строку из авиационного Мандельштамовского стихотворения 1923 года: «А небо будущим беременно…»

В двух заключительных строках «Железа» Мандельштам венчает ассоциативную метафорическую цепочку образом оплодотворяющей «поэзии»:

И железой поэзия в железе,Слезящаяся в родовом разрезе.

Читай: поэзия оплакивает гибель людей, но она и способствует рождению нового самолетного «железа». Еще в 1922 году будущий автор стихотворения «Идут года железными полками…» осуждал поэзию Николая Асеева за то, что она «бесплодна и беспола» (П:259).[789] Тогда, впрочем, он решительно отказывался от допущения, положенного в основу «Железа»: «…семени от машины не существует» (11:259).

Теперь вернемся к трем—четырем строкам стихотворения Мандельштама:

Оно бесцветное – в воде железясь,И розовое на подушке грезясь.

Предположим, что в них обыгран средний род двух слов, составляющих центральную метафору всего текста – «железо» и «дитя». Колыхающееся в родовых водах бесцветное дитя—плод соотнесено в грезах будущей матери с уже родившимся розовым ребенком. Не забудем, что среди погибших пассажиров самолета «Максим Горький» было шестеро детей.

Стихотворение Мандельштама «Еще мы жизнью полны в высшей мере…» было завершено через два дня после только что разобранного, 24 мая 1935 года:

Еще мы жизнью полны в высшей мере,Еще гуляют в городах СоюзаИз мотыльковых, лапчатых материйКитайчатые платьица и блузы.

Еще машинка номер первый едкоКаштановые собирает взятки,И падают на чистую салфеткуРазумные густеющие прядки.

Еще стрижей довольно и касаток,Еще комета нас не очумила,И пишут звездоносно и хвостатоТолковые, лиловые чернила.

А. Г. Мец следующим образом откомментировал мандельштамовский текст: «Поводом к ст<ихотворе>нию послужило постановление ЦИК и СНК СССР о привлечении несовершеннолетних, начиная с 12–летнего возраста, к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания, принятое 7 апр<еля> 1935 г. На это и дан намек в словах „высшей мере“» (в советском законодательстве тех лет расстрел квалифицировался как «высшая мера социальной защиты», в обиходе «высшая мера наказания» или просто «высшая мера»).[790]