Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
Чтобы заглушить своё чувство к любимому, Галина Артуровна уехала из Москвы. На некоторое время это помогло: «И моё отношение к жизни и ко всему преобразилось. Вот я поняла, что в жизни не один Есенин, что его можно и надо любить, как главное, но любить именно бескорыстно, не жадной любовью, требующей чего-то от него. И вместе с тем поняла, что есть жизнь и вне его, и что она не теряется даже в сравнении с ним, она, правда, другая. И нельзя всё, всё соединять в нём».
Бениславская, женщина решительная, попыталась на практике осуществить свою мысль о возможности жизни без Есенина и с горечью убедилась, что это не для неё: «Пожара уже нет, есть ровное пламя. И не вина Есенина, если я среди окружающих не вижу людей, все мне скучны, он тут ни при чём. Я вспоминаю, когда я “изменяла” ему с И., и мне ужасно смешно. Разве можно изменить человеку, которого “любишь, больше, чем себя?” И я “изменяла” с горькой злостью на Есенина и малейшее движение чувственности старалась раздувать в себе».
Но все старания Галины Артуровны оказались тщетными. «Эксперимент» показал ей, что она однолюбка, и Есенин её судьба.
Сергей Александрович как раз в эти дни (17 марта) подал заявление на имя наркома просвещения А.В. Луначарского с просьбой о ходатайстве перед Народным комиссариатом иностранных дел о выдаче ему заграничного паспорта. Узнав об этом, Галина лишилась покоя. А Есенин, обеспечивая тылы, перед отъездом за границу встретился с Н. Вольпин и Бениславской. Последняя записала 13 апреля:
«Так любить, так беззаветно и безудержно любить. Да разве это бывает? Да разве так бывает? А ведь люблю и не могу иначе; это сильнее меня, моей жизни. Если бы для него надо было умереть – не колеблясь, а если бы при этом знать, что он хотя бы ласково улыбнулся, узнав про меня, смерть стала бы радостью.
Вот сегодня – Боже мой, всего несколько минут, несколько задушевных, нет, даже не задушевных, а искренних фраз, несколько минут терпеливого внимания – и я уже ничего, никого, кроме него, не вижу. Я могу сама – первая, уйти, отойти, но я уже не уйду внутренне.
Вот часто как будто уляжется, стихнет, но стоит поманить меня, и я по первому зову – тут. Смешно, обречённость какая-то. И подумать – я не своя, а во власти другой, не моей воли, даже не замечающей меня».
12 апреля Есенин участвовал в литературном диспуте. На нём была Яна, подруга Галины, и доложила ей:
– Он с Айседорой, и никого не видел. Это всерьёз и надолго.
Имя удачливой соперницы разбередило все чувства Бениславской и заставило её признать, что «старуха» оказалась на недосягаемой для неё высоте: «Айседора, именно она, а не я предназначена ему, а я для него – нечто случайное. Она – роковая, неизбежная. Встретив её, он должен был всё, всё забыть, её обойти он не мог. И что бы мне ни говорили про старость, дряблость и пр., я же знаю, что именно она, а не другая, должна была взять, именно взять его. И если бы я встретила его задолго до А<йседоры> – другое дело, а теперь, несмотря на то, что силу любви, беззаветность её, я могла бы оплатить “все счета его” – я осталась далеко позади, он даже не оглянется, как тот орёл, даже если бы я за ноги стала его хватать. Но этого я не сделаю, не сделаю только потому, что это бесцельно, это ничего не даст, а не потому, что гордость не позволила бы. Нет унижения, на которое я не пошла бы, лишь бы заставить его остановиться лишь ненадолго около меня, но не только физически, от него мне нужно больше: от него нужна та теплота, которая была летом, и всё!!!»
Дневниковые записи Бениславской весной 1922 года – сплошные стенания. В них мучительные воспоминания о коротком периоде счастья и надежда на его возвращение («буду ждать, не услышу ли мотив 21-го года ещё раз»), переживание по поводу предстоящего отъезда Есенина («Уедет надолго ли? Как и кем вернётся») и мотив собственной обречённости:
«27.04. Как назойливая кукушка, мысль сбивается и начинает куковать сначала. Опять повторять то, что было таким радостным и что сейчас причиняет такую боль, такую безысходную боль. И как тиканье часов отбиваются слова А. Блока “О, как я был богат когда-то, но всё не стоит пятака”.
Быть может, больше не увижу до отъезда. А может – никогда? И никогда не узнает, что не было ничего, чего бы я не сделала для него, никогда не оглянется на меня, так бесцельно и мимоходом сломанную им. А я не могу оторвать взгляда от горизонта, скрывшего его. И всё же мне до боли радостна эта обречённость и ни на что я её не променяла бы. Впереди – угар, быть может, хмель, всё, что даст мне полузабытьё или, быть может, полное забвение всего навсегда».
И опять цитирует Блока: «“Мне нечего достигать – я обречён на тоску”. Мне тоже, так как желаемое не достижимо, и не от меня зависит сделать его достижимым. А остальное не стоит даже желания. Вот почему у меня нет воли к жизни. Я не могу искать дороги, потому что не знаю, куда мне идти».
Знала, конечно, и надеялась, что чувства любимого к заморской диве пройдут. Как и многие из окружения Сергея Александровича, полагала, что это чувство во многом поддерживается рассказами о богатствах Дункан. Это настораживало, так как Галина знала о тяге Есенина к деньгам и позднее писала: «С. А. не раз говорил: “Я хочу быть богатым” или “Буду богатым, ни от кого не буду зависеть – тогда пусть покланяются!” “Богатый” для него был синонимом “сильный”, “независимый”, “свободный”. Так смотрят на богатство крестьяне: он богатый, ему всё можно!»
Словом, у Галины Артуровны были основательные причины сомневаться в исполнении своих ожиданий, но, вопреки всему, она надеялась на повторение своего счастья и, как говорится, глаз с любимого не спускала. В канун его отъезда за границу писала: «Завтра уезжает с ней, а я все пути потеряла – беречь и хранить ли себя,
