Василий Росляков - Последняя война

И вот тут-то Славка сперва возвысился до снисходительности к начштаба, позволил себе снисходительно подумать о том, что стихи у начштаба определенно должны быть слабенькими, а потом, сразу же вслед за этим, его осенила догадка: все люди одинаковы. И все эти таинственно скрипящие кожи в портупеях, Звезды Героев, генеральские шаровары и даже эти замкнутые недосягаемые лица, как у Матвеева, вдруг все это упало в Славкином сознании, как театральная маска, а под ней - все люди, такие же, как и он, Славка. Он вдруг представил себе этого начштаба стоящим тогда перед Покровским, слабым, держащимся за печку, чтобы не упасть, голодным, кожа да кости, вшивым, конечно же вшивым, иначе откуда бы взяться тифу, представил его умирающим на печке, и как старики готовились хоронить его, а могилку копать некому, представил все - и уже другой Гоголюк сидел перед ним, а этого, недосягаемого, уже не было. В мире что-то исчезло, исчезли те особые люди, но хуже не стало от всего этого.

- Я, признаться, завидую вам, Слава. Езди, пиши... День и ночь писал бы. А тут такая морока... - И капитан Гоголюк взялся за голову. Он стал рассказывать о своей мороке, и Славка ему посочувствовал. Как в настоящем воинском штабе, у Гоголюка было заведено и работало в полную силу три отдела: оперативный, разведывательный и отдел связи. Во всем крае была восстановлена проволочная связь, можно было в любую минуту разговаривать с любой бригадой, с любым отрядом. С теми, до кого не доходила проволока, разговор велся по рации. По радио связывались с Брянским фронтом и с самой Москвой, а также с теми, кого посылали в глубокую разведку, за Десну. Разведчики ходили с "Северками", с маленькой и удобной рацией "Север". На начальнике штаба лежал весь "тыл": вооружение, боеприпасы, продовольствие, под его началом стоял резервный артполк и танковый полк (семь танков). Танки, орудия, минометы были подобраны после отступления 13-й армии и отремонтированы. И сбор, и ремонт надо было организовать, и это было сделано начальником штаба. И карты, карты, карты. Километровки. Одну исписали, заводи другую, и так без конца.

- Спать приходится урывками, - уже почти жаловался Гоголюк, но, жалуясь, как бы и гордился немного перед Славкой, - то днем прикорнешь, то ночью, смотря по обстановке. Круглые сутки через каждый час или полтора мы собираемся втроем для обмена информацией, разведданными. Я по своей линии, через отдел связи и разведотдел, Емлютин имеет и свою, особую связь.

Капитан вздохнул и посмотрел на часы, и в это самое время за обтянутой парашютным шелком стенкой послышались живые быстрые шаги. Вошли скрипучий Емлютин и мягкий, в суконной обмундировке, Бондаренко. Почти не глядя на Славку, поднявшегося с места, оба поздоровались с ним за руку и тут же забыли о нем. Гоголюк проводил Славку к выходу, пожал руку, сказал на прощание, чтобы заходил запросто, и Славка ушел. Отступил на шаг, потом повернулся к выходу. И странно, что, отступивши на шаг от начштаба, он почувствовал то же самое, что и прежде: он - это он, а они - это они. Опять между ним и Гоголюком с теми, другими, опустилась некая невидимая завеса недосягаемости. Но теперь Славка знал, что завеса эта может и пропадать, исчезать, и зависит это, возможно, от самого Славки.

2

На новом месте было хорошо. В четырех километрах от партизанской столицы, от Смелижа, в глухом лесу связали сруб и врыли его по самую крышу в землю. Крыша, покрытая дерном, поросшая травой и кустами, древесными побегами, чуть приподымалась над землей и смешивалась со всей окружающей лесной чертовщиной. Но если подойти вплотную к этому срубу, чуть приподнявшему лесную почву, то можно заметить, что не до самой крыши, не вплотную к ней опущены в землю стены сруба, оставалось венца два-три, и в них были прорезаны и застеклены окна в виде щелей. Через эти щели и тек с утра до вечера сумеречный лесной свет в подземный сруб, в теплую, всегда хорошо натопленную землянку, где обосновалась "Партизанская правда". Поскольку помещение было большое, то для того, чтобы земляная крыша не провалилась, не поломала бы потолочный настил из тесин, по центру помещения были поставлены ошкуренные и хорошо затесанные столбы, державшие потолок. Получалось вроде зала с колоннами. Среди колонн, слева от входа, стоял тискальный станок, рядом - плоская печатная машина, перед ними наборные кассы, вдоль стены - рулоны бумаги. За печатной машиной, у торцовой стенки, топчан Ивана Алексеевича, печатника, в углу, прислонясь к смежной стенке, топчан Александра Тимофеевича Бутова, потом, под застекленными щелями, два топчана наборщиц - Нюры Морозовой и Нюры Хмельниченковой, а уж за ними, в правом углу, - Славкин топчан. Обеденный стол и столы для работы. По всему пространству протянуты веревки для просушивания тиража, потому что перед печатанием бумагу немного смачивали водой, чтобы лучше получалась печать.

Николай Петрович не имел тут своего места, он квартировал в Смелиже. Там же находился и возчик Николай, который увозил тираж газеты, а из Смелижа привозил продукты, бумагу и прочее необходимое для постоянных жителей землянки. Дороги сюда не было, она проходила в стороне, но возчик проторил к землянке свою, петлявшую между деревьями и кустами, теперь уже довольно заметную.

На новом месте Славке все нравилось, и уезжал он отсюда по командировкам без особой охоты, не нажился еще в этой землянке, не насладился вдоволь тихим лесным уголком, теплым уютом землянки, писанием в ней, шевелящимся лесным светом, что тек сквозь застекленные щели, тихими разговорами с Александром Тимофеевичем перед сном. А когда уезжали из Речицы, когда несколько дней вся редакция жила на повозках, так было неприютно, неприкаянно, что и не думалось о таком райском уголке. После долгой дороги последняя ночевка - это было уже в самом Смелиже показалась неслыханным благом и запомнилась Славке. С Александром Тимофеевичем он ночевал в одной избе, печатник с Нюрками - в другой. Когда вошли в избу, было темно, хозяева уже лампу потушили, спать легли. Гостей провели в самую крайнюю комнату - не комнату, а тамбур, отгороженный от общего помещения фанерной перегородкой. Там стояла кровать и были просторные нары. Пока стелили для гостей на нарах, Славка успел заметить, что кровать не пуста была, лежали в ней двое. Хозяйка, постелив и уходя к себе, сказала: отдыхайте, девки вам не помешают. Александр Тимофеевич начал снимать сапоги, раздеваться, сопя от неловкости, от неумения обращаться с этими сапогами, с портянками, со всем своим обмундированием, к которому никак не мог привыкнуть. Славка ходил по маленькой клетушке.

С улицы в окно глядела луна. Свет ее лежал на подоконнике, клином падал на пол и захватывал изголовье кровати, угол подушки и лицо одной из спящих. Но она, та, чье лицо было освещено лунным светом, не спала. Расхаживая по клетушке, Славка повернулся от окна и успел заметить: глаза спящей не спали, они закрылись густыми ресницами, но сделали это с опозданием, так что Славка успел увидеть это. Он остановился, пригляделся к спящему лицу, показалось, что ресницы слегка вздрагивают. И Славка тихонько подвинул табуретку, стоявшую тут, подвинул к изголовью и сел. И безотрывно начал смотреть на освещенное лунным светом лицо. Бутов уже шелестел соломой, укладываясь на нарах, а Славка все глядел на это лицо. Оно было освещено мягко и было на редкость правильным. И лоб, и темные брови, и чуть вздрагивающие ресницы, и нос, и губы, и подбородок, и уходящая в тень шея - все было так совершенно, что нельзя было представить лица более прекрасного. Оно было не отсюда, не из этих лесов и лесных деревень, забросило его откуда-то ураганом войны. Откуда, из каких мест? Где могло сложиться такое совершенство? Как мягко, почти незаметно таились лунные тени вокруг прикрытых ресницами настороженных глаз, в мягкой божественной впадинке над верхней губой, в уголках губ, под подбородком. Славка забылся. Он сидел, чуть склонясь, и сам был затронут лунным светом, и сам был в эту минуту безгрешен и прекрасен. И вдруг, когда уже не чувствовал ни самого себя, ни этой избы, где все уже спали, ни этих стоявших за окнами лесов, ни этой войны, когда он один на один парил где-то с этой божественной красотой, вдруг вздрогнули ее ресницы, шевельнулись губы, сказали: