Евгений Решин - Генерал Карбышев

Карбышев оказался в лагере после «праздника урожая». Так окрестил начальник управления государственной безопасности польского губернаторства Фридрих Крейтер массовый расстрел, когда за один день было уничтожено 18 400 человек. Сначала узники вырыли большие рвы, затем эсэсовцы стали приводить по 50-100 человек, раздетых догола. Людей укладывали на дно рва лицом вниз и затем расстреливали из автоматов. На трупы укладывали второй ряд и также расстреливали. Так до тех пор, пока рвы не заполнялись доверху.

Заполненные трупами рвы засыпали небольшим слоем земли.

В практике Майданека слабых и больных, неспособных самостоятельно передвигаться, полагалось тут же пристреливать. На этот раз их со станции привезли на автомашинах и разместили в бараках карантина и лазаретах.

Один из узников концлагеря врач Л. И. Гофман-Михайловский, проводивший медицинский осмотр, свидетельствует:

«…Помню эту удрученную вереницу полуживых, отечных узников. В то время я, врач по специальности, был привлечен к работе в лагерном ревире (лазарете) для медицинского обслуживания заключенных.

Медосмотр кроме меня производили русский врач Дегтярев, чешский — Визнер, польский — Величанский и другие.

Во время осмотра ко мне подошел писарь ревира Неверли (ныне известный польский писатель), числившийся под фамилией Абрамов, и показал учетную медицинскую карточку заключенного Карбышева Дмитрия Михайловича, 64 лет, профессора, генерал-лейтенанта инженерных войск Красной Армии.

Передо мной стоял крайне истощенный, с отеками на лице и ногах седой старик, облаченный в рваную полосатую одежду, с долблеными деревянными колодками на ногах. Строгие черты лица и горящие жизненным огоньком глаза как-то интуитивно внушали веру в силу воли этого человека. В первый момент я растерялся: чем могу я помочь, как спасти его от смерти? Я не представлял, как я это сделаю, но знал, что это моя обязанность.

Неверли показал еще две медицинские карточки — генерал-майора Т. Я. Новикова и Г. В. Зусмановича.

Осмотр их показал, что здоровье обоих тоже крайне расшатано. Посоветовавшись с Дегтяревым и другими товарищами, мы решили взять этих трех генералов под свою особую опеку. При содействии чешского врача Визнера, поляков Величанского и Михаловича, а также писаря канцелярии ревира Закшевского на следующий день Д. М. Карбышева удалось перевести из карантинного барака ко мне, а Новикова и Зусмановича — в барак к Дегтяреву.

Мне удалось поместить Дмитрия Михайловича в барак, где я опекал 300–350 человек больных заключенных. Прежде всего его накормили, обмыли, переодели и уложили в постель. При медицинском осмотре мною было установлено, что Дмитрий Михайлович страдал резко выраженным общим истощением всего организма с наличием голодных отеков тела и жидкости в полостях, резко выраженным истощением нервной системы, авитаминозом, склерозом сосудов сердца, эмфиземой легких, хроническим бронхитом, чесоткой и флегмонами обеих голеней.

В его судьбе принимало самое душевное участие множество простых русских людей. Они не щадили усилий и доставали для Дмитрия Михайловича продукты питания и необходимые лекарства.

Кое-какие продукты для Карбышева, Новикова, Зусмановича и других больных товарищей, остро нуждавшихся в поправке, передавал через своих друзей старший по кухне Александр Васильев. Кое-что удавалось добыть через организацию польского Красного Креста, которая в это время начала функционировать и получила разрешение оказывать помощь.

Целый месяц наш больной спал, как младенец, по 16–18 часов в сутки. Через полтора месяца он уже ходил по бараку, несколько окреп, флегмоны зажили и сошли отеки. Теперь он по вечерам, когда в лагере устанавливался относительный покой, охотно рассказывал о своей богатой событиями жизни. Особенно трогали его рассказы о тяжких испытаниях в плену.

Слушая Дмитрия Михайловича, я всегда поражался его спокойствию и мужеству, беззаветной преданности Родине. Не в одном лагере ему пришлось хлебнуть горя: Замостье, Хаммельбург, Флоссенбюрг…

Рассказы Карбышева вызывали у всех слушавших его жгучую ненависть к фашизму, придавали нам силы для борьбы с врагом.

Дмитрий Михайлович был исключительно дисциплинированным пациентом и большим оптимистом. Не раз он говорил мне, когда я ему делал порой болезненные инъекции: „Доктор, колите меня чем хотите и сколько хотите, лишь бы я скорее выздоравливал. Мы должны обязательно встретиться у меня дома, в Москве. Ведь наши бьют немцев на всех фронтах“.

Во время пребывания Карбышева в концлагере Майданек у меня возникла идея изменить ему фамилию, чтобы оградить от новых угроз, издевательств и пыток. Это не представляло трудности, так как каждый день в бараке умирало до трех десятков заключенных. Я бы мог подобрать из числа умирающих русских или украинцев человека подходящего возраста, узнать у него необходимые биографические данные и причины заключения, а после его смерти подать рапорт, указав номер Карбышева. Однако генерал от этого предложения категорически отказался, заявив, что Карбышев всегда был Карбышевым и останется им впредь, что бы ему ни угрожало»[19].

Капитан А. Д. Мельник был в ревире одновременно с Карбышевым и оставил нам довольно точную картину пережитого:

«…Мы находимся в лагере смерти — Майданеке. Все здесь подчинено единой цели — уничтожению беззащитных людей. Но воля заключенных, их сплоченность и помощь друг другу, поистине самоотверженная работа русских, польских, чешских врачей часто отводят костлявую руку смерти от того или иного человека.

Так получается и с нами. Живу я. Живет „доктор Вова“. Живет генерал Карбышев. Живет поляк, его фамилия Неверли. Быстрее других поправляется „доктор Вова“ — военный врач Владимир Дегтярев. Он воевал, партизанил в Польше, потом был схвачен гитлеровцами и попал в Майданек, пройдя до этого через несколько концлагерей. Плох я, плох Неверли, у которого после тифа началось воспаление легких. Лучше стал чувствовать себя Дмитрий Михайлович Карбышев.

Я уже разговаривал с ним. Сухонький, прозрачный человек с желтой, как пергамент, кожей, с монгольскими чертами лица мало похож на того подвижного, энергичного генерала, которого я видел на маневрах. Только глаза, живые молодые глаза на желтом лице говорят о том, что воля этого человека не сломлена, несмотря на нечеловеческие испытания, которым подвергли его гитлеровцы. Карбышев спросил меня:

— Как здоровье?

— Пока плохо. Но думаю выкарабкаться…

— Надо, надо. Я вот тоже лежал пластом, а сейчас заметно полегчало…