Наталья Громова - Скатерть Лидии Либединской

— И аукциона никакого не нужно, — удовлетворенно сказала Лидия Борисовна. — Теперь — пишите сами.

И стало тихо. Мы смущенно переглянулись.

— Ну, вы уж… Лидия Борисовна! Прям-таки «пишите!» — заметил Шендерович. — Куда нам-то… в калашный-то ряд…

— Это он сейчас — калашный, — невозмутимо отозвалась Либединская. — Это все люди писали, не памятники. И не всегда трезвые люди. После таких вот посиделок… Шутили и писали, кто во что горазд. Так что — давайте, отыскивайте белый уголок и пишите.

Она пододвинула мне угол скатерки:

— Вот тут пустой пятачок, Дина. Смотрите — кто там у вас в соседях?

— Ахматова! — простонала я.

— Вот и пишите. А я обошью…

Не помню уж, что там я написала, оглушенная великим соседством; не знаю — что писали Виктор и Рената… А сейчас, когда нет уже ни Ренаты, ни Л.Б., думаю: как точно, как емко и мудро Либединская чувствовала время, его бег, его превращение — на бегу — из будней в Историю.

Однажды Лидия Борисовна в разговоре упомянула, что восстановлено Шахматово, родовое имение Блока. Вот было бы здорово съездить. Я подхватилась, мы уговорились на ближайшие выходные и поехали. День был солнечный, синеглазый, начало лета…

По дороге Л. Б. рассказывала, как чуть ли не сорок лет назад впервые сама приехала сюда, на пепелище Блоковской усадьбы. Добиралась с приключениями, сначала электричкой, потом на попутке… Долго шла пешком по лесу, чуть не заблудилась. Нашла обгорелый фундамент по трем березам, растущим в поле на пригорке. Посидела среди кустов, в тишине, под высоченным серебристым тополем, подобрала осколок кирпича от фундамента сожженного дома и привезла Чуковскому. Старик прижал этот осколок к щеке, проговорил: «Я ни разу не выбрался туда к Блоку, а ведь он меня звал приехать»…

Л. Б. спросила: «Корней Иванович, неужели никогда не восстановят этот дом?»

Он ответил: «Лида, в России надо жить долго».

Этот разговор происходил в шестьдесят пятом году прошлого века. И вот минуло каких-нибудь сорок лет — и имение восстановлено, солнце играет в цветных стеклах библиотеки и комнаты для гостей, по окрестным деревням поштучно собрано награбленное когда-то бекетовско-блоковское добро… Тот же огромный серебристый тополь над домом, кусты сирени и шиповника… Хорошо жить в России долго!

В прихожей дома-музея я увидела на стене памятную доску с выбитыми на ней именами писателей и общественных деятелей, кто боролся за восстановление Шахматова и добился этого.

— Лидия Борисовна, тут и ваше имя!

— Ну да, ну да… — сказала она, как отмахнулась.

Потом мы спустились с пригорка на поляну, уселись на спиленных бревнах, достали бутерброды, со вкусом пообедали…

Когда в Москве уже катили по Тверской, Л. Б. рассказывала историю чуть ли не каждого дома, мимо которого ехали… И напоследок, в Лаврушинском, когда я помогала ей выйти из машины, сказала:

— Я так счастлива, что выбралась к Блоку! Вряд ли еще когда-нибудь придется…

И я тут же горячо возразила — мол, какие наши годы, Лидия Борисовна, что там, еще поездим, поколесим…

С того дня прошло несколько лет, и сейчас, вспоминая нашу вылазку, я ловлю себя на том, что весь этот день — весь! — ощущаю как цельный кристалл прозрачного счастья…

Виктор Шендерович

«Главное — себя вести прилично…»

Первое чувство и слово при воспоминании о ней — легкость. Никакого мрамора, никакого «вы понимаете, с кем вы сейчас говорите»… Как будто эпохи, в которые она прожила свою жизнь, и гении, с которыми общалась, сделали ее амбиции невесомее, а ее саму — выше.

Рядом с ней сразу становилось тепло и радостно.

Ее демократизм заставлял вспомнить о «голубых кровях» без усмешки: каждой секундой общения «пресветлая графинюшка», как называл Лидию Борисовну писатель Юрий Давыдов, напоминала о божественном равенстве между людьми.

Она была поразительно естественна.

Либединская во главе застолья в Лаврушинском переулке — за большими столом с кинематографической сервировкой, с фарфором (хоть снимай кино про девятнадцатый век), по-простому ли, под рюмашку, в шестиметровой кухоньке, под коллекцией расписных разделочных досок а-ля рюс — это было зрелище и это была школа!

Истинный царь не нуждается в короне — его видно и без. Если ты был не дурак, то, конечно, помнил, с кем сейчас выпиваешь, но для Лидии Борисовны существовало только человеческое измерение: то, что называется «статус», не прилипало к отношениям вообще.

Либединская была покрыта невидимой оболочкой, отталкивавшей всякую фальшь. В этом отношении она была уж точно — Толстая!

Ее представления о добре и зле, допустимом и недопустимом, похвальном и стыдном — были просты и неопровергаемы.

Полуулыбкой и коротким жестом разведенных рук она среагировала однажды при мне на имя одного наследственного сукина сына — для нее в этом жизненном пути не было даже предмета для дискуссии. Это, пожалуй, был консерватизм в каком-то забытом значении слова, но я не припомню из ее уст ни жалоб на упадок нравов, ни какого бы то ни было вообще моралите; ни разу, разумеется, не поставила в пример себя.

Даже представить невозможно.

Это и есть вкус, наверное…

Странно подумать: по формальным признакам, с некоторых далеких пор, Либединская была советской писательской элитой, со всеми вытекающими отсюда «шапками пушистыми», — но с какой же счастливой легкостью она приняла дар судьбы: ссыльного зятя и дочь-декабристку!

Какая работа души стояла за этой легкостью — прекрасная тайна.

Ее знаменитая скатерть — вышивание стебельчатым швом по автографам ушедших, уходящих… — была ответом времени на утраты, которых в ее жизни было выше средней нормы. Ответом — поразительной силы и афористичности!

Вообще Лидия Борисовна принадлежала к совсем небольшому числу людей, способных, ни слова не говоря, дать внимательному человеку точку отсчета, модель поведения. Но уж если она начинала формулировать вслух, мало никому не казалось!

Одна ее знаменитая фраза — «лучше несколько раз услышать слово „жопа“, чем один раз „духовность“» — должна оставить Либединскую в истории русской культуры. Пошлость казенного духоприкладства она прибила к сортирной двери большими гвоздями, закрыв тему.