Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

Могло, впрочем, быть по-всякому. Вот рядом запись в дневнике Блока: Брожу весь день с чудовищного похмелья. Мог и не добрести до заседания. Но это, конечно, несерьезно. Не подходит.

Все ясно как божий день, о чем стихотворение: Ахматова просыпается, солнце заливает комнату, она вспоминает, что сегодня — праздник Блока. Какой же праздник? 11 лет с того дня, как Любовь Менделеева приняла его предложение руки и сердца. Ну и еще маленькое условие — если б она знала об этом или Блок из-за своей предельной откровенности (склонности к бездумным откровенничаньям) ее поставил в известность. (Отгоним, отгоним мысль о том, что Ахматова в душе празднует светлый день того, что Блок с чудовищного похмелья год назад не явился на литературное заседание.)

Догадка оглашена и признана состоятельной — и уже на законном основании с восхищением говорится: здесь звучит безграничное уважение к внутреннему миру Блока. (В. В. Мусатов. Анна Ахматова и Александр Блок. Я всем прощение дарую. Стр. 341, 343.) А заодно, наверное, и к внутреннему миру Любови Дмитриевны Блок. Остается только снять шляпу перед прекраснодушием ахматоведов. Или даже великодушием. Чему бы (кому бы) ни были преданы люди с такой искренностью — замечательно. Беда в одном — что Анна Ахматова, да, выведена человеком, способным на «безграничное уважение к чужому внутреннему миру» — но ведь она же, как нам известно по другим источникам, способна пренебречь любыми правами другого человека на собственный внутренний и внешний мир. Александр Блок, например, из ее рассказов, недомолвок, прозрачных и туманных намеков предстает связанным с нею больше, чем с какой бы то ни было другой распрекрасной дамой.

…письмо М. И. Цветаевой к А.А. от 13 сентября 1921 г. в связи со слухом о смерти А.А.: «Я, на блокноте, Аксенову: «Господин Аксенов, ради Бога — достоверность об А.» <…> И учащенный кивок Аксенова. Значит — жива». (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 650.) У ранней Цветаевой — безвкусность во многом — особенно во влюбленности в Ахматову. Такие вещи никогда не бывают хорошего вкуса.

Был слух, многие его проверяли — Ахматовой не приходило в голову, что и ее биографию несколько бы украсила ранняя смерть, с профессиональной бесстрастностью пожеланная Маяковскому? Могло бы повезти, как повезло Пушкину — через десять лет, заживись, предназначенному к полному забвению?

Интервьюировавшая меня немка в ответ на мои заявления о необходимости открыть народу глаза снисходительно сказала: «Это не получится. Вы все — нация обманутых вкладчиков. Вы этого хотите сами». Все хотели поверить Ахматовой, мечтали — кому бы поклониться — и предпочли закрыть глаза.

Обманутые вкладчики хотели стать богаче других. Их предпринимательский потенциал другого хода не выдумал (или лукавый попутал, пожалели — но так и со всеми случается, эти — не более пострадавшие, чем все другие, ошибшиеся в расчетах). Поклонники Анны Ахматовой, потрудясь столь же мало — повесив ахматовский портрет на стенку, процитировав в уже и так нестерпимо-патетическом месте «И упало каменное слово», — хотели признания их нравственного величия. Обманутые вкладчики ненавидят общество, называющее их халявщиками, яростно обманывающиеся ахматолюбцы закатывают в асфальт все вокруг себя, чтобы виднее было, как они — избранные — кланяются своей святыне.

Поверившие в августейшество Ахматовой считают, что имеют патент на духовное превосходство над всеми другими. Духовно они богаче других — и существование более трезвых и скептических сограждан создает угрозу их капиталу, который они намереваются завещать своим детям.

И вдруг посреди разговора она сказала: «Хотите, я вам стихи почитаю?» И мой чуть не вскрик. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 27.) Да, полагалось вот так.

Или так: Мы, прослушав чтение («научной» статьи, нового слова в пушкинистике), хором завопили, что это надо печатать.

Заметив наши умоляющие взгляды, подарила снимок, на обороте дата и ее «А», пересеченное летучим росчерком.

Время, проведенное в Боткинской больнице, она назвала своими «100 днями» <…> Наполеоновские ассоциации вообще сопровождали ее весь этот год — в сто пятидесятую годовщину национального поражения Франции она въехала в нее из страны-победительницы. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 272.) Таких тщательно выверенных совпадений — и, к сожалению (ахматовскому, нам все равно), только совпадений — каждый может подобрать и к собственному почти каждому дню. Откройте календарь да отмечайте знамения.

Для сопровождения по целому — предсмертному — году двух ассоциаций вроде маловато. Но у Ахматовой все значительно: два раза наполеоновские приметы встретились в календарном году — все, полагалось и ей завоевание мира.

Поэтесса, которая свою жизнь меряет по Наполеону. С чего бы это? Наполеон — это юношеские ассоциации. После прожитой жизни от обаяния наполеоновских планов остается немногое: эффектные фразы, не снящиеся трупы по заснеженным полям, белые лосины, безделица-корона и совершенно настоящий трон, священный трепет и благоговение подданных, все говорят по-французски. Что из этого сохранило свою ценность для расплывшейся старухи? Без увлечения Наполеоном и стихами Ахматовой не пройдет ни одна юность — из тех, кто доверится шаблонам.

Декабрь 1962 года. А.А. полна неясных предчувствий. «Я боюсь, что теперь я снова буду эпицентром землетрясения».

Очевидно, Берлин — или кто-то, кто был с лету понят как действующий с подачи Берлина — предложил перевести на какой-то язык что-то из Ахматовой.

А, тебе еще мало по-русски,И ты хочешь на всех языкахЗнать, как круты подъемы и спускиИ почем у нас совесть и страх.

Мысль, которую должно было быть совестно записывать в рифму. Обыкновенная житейская, чуть хвастливая патетика. Но приятно.

Юная посетительница. Из всего, что я ожидала, подтвердилось одно: тишина. И то не тишина — молчание. Никакой светской беседы. <…> Я что-то лепетала — или лопотала <…> вероятно, я бессознательно хотела казаться еще моложе, т. е. притворялась, как могла, а она молча слушала. И только одну ее фразу я помню. Когда я сказала, что не верю себе, что вижу Ленинград, она ответила: «Да, я тоже так, когда была в Париже». «Каково ваше впечатление от Парижа?» — «Я не верю себе, что вижу Париж». Вот и весь ответ. Правда, спросили бы ее действительно — она нашлась бы что сказать более оригинальное — не всегда удавалось — но старательнее выдуманное. Но сейчас речь шла о другом: каковой фразой она меня окончательно добила, потому что Париж — это уже то, чего в реальности навсегда окончательно нет. Только в книжках. (Р. Зернова. Иная реальность. Ахматовские чтения. Вып. 3. Стр. 20.) Ну, про это Ахматова все знала.