Алексей Песков - Павел I

Я спустился к графу Панину, где постепенно начали собираться все наши и те, которые должны были меня провожать. Бесконечные волнения все усиливались по мере того, как время отъезда наступало. Кареты были поданы. <…>

Проехав Гатчинские ворота, мы заметили, что издали поднялась пыль, и думали, что вот уже императрица с ландграфиней и ее дочерьми; каково же было наше удивление, когда мы увидели телегу с сеном. Через некоторое время пыль снова поднялась, и мы более не сомневались, что это едет императрица с остальными. Когда кареты были уже близко, мы велели остановить свою и вышли. Я сделал несколько шагов по направлению к их остановившейся карете. Из нее начали выходить. Первая вышла императрица, вторая ландграфиня. Императрица представила меня ландграфине следующими словами: «Вот ландграфиня Гессен-Дармштадтская, и вот принцессы – ее дочери. При этом она называла каждую по имени. Я отрекомендовался милости ландграфини и не нашел слов для принцесс. <…>

Я удалился тотчас после ужина и первым делом отправился к графу Панину узнать, как я себя вел и доволен ли он мною. Он сказал, что доволен мною, и я был в восторге. Несмотря на свою усталость, я все ходил по моей комнате, насвистывая и вспоминая виденное и слышанное. В этот момент мой выбор почти уже остановился на принцессе Вильгельмине, которая мне больше всех нравилась, и всю ночь я ее видел во сне» (Эйдельман 1991. С. 83–84; перевод А. Л. Вейнберг).

Что же такое надо было сделать, чтобы этот трогательный юноша стал грозным угнетателем отечества – Калигулой осьмнадцатого столетия? Какой тяжкий опыт надо приобрести, чтобы душа замкнулась в настороженном подозрении к самым близким людям? Кто виноват?

Или не надо ничего приобретать, а все, что будет, – уже сейчас есть в душе, и, зная, что и как будет, мы уже в настоящую минуту сможем различать симптомы будущих трагедий? Не есть ли нынешняя волнительность – залог неуверенности в себе, а значит, и подозрительности к другим и, следовательно, угнетения их своими неврозами? То, что сейчас поверяется дневнику и Никите Ивановичу Панину, впоследствии не будет поверяться никому, и эта невозможность души излиться в своих сомнениях сделает то, что сделала, – человек, оставшийся наедине со своей душой, станет метаться от одной крайности к другой, а поскольку этот человек станет распорядителем чужих судеб, то и все его подданные окажутся подвержены этим метаниям, пребудут в отчаянии от незнания своего завтрашнего дня и уподобят царствование императора Павла действию непредсказуемых природных стихий.

Впрочем, человек есть тайна. По одному эпизоду, к тому же случайно известному, нельзя судить об истории чужой души, даже если мы располагаем самыми совершенными психологическими методиками.

Посему вернемся вспять и вспомним о записях, которые делал один из гувернеров его высочества – Семен Порошин. В свое время, когда речь шла о детстве великого князя, мы уже цитировали некоторые из этих записей – то были разрозненные собственные припоминания Павла об отдельных эпизодах его жизни с двух до шести лет. Однако по тем припоминаниям невозможно составить ни малейшего понятия о тайнах его нрава.

Но вот кавалеру Порошину пришла светлая мысль: вести поденные записи.

Он начал свой дневник в день десятилетия Павла – 20-го сентября 1764-го – и продолжал в течение года и трех месяцев, пока об этих записях не узнал Никита Иванович Панин. После сего дневник был конфискован, а Порошин от Павла удален.

По счастью, дневник уцелел:

Семена Порошина ЗАПИСКИ, служащие к истории

Его Императорского Высочества Благоверного Государя

Цесаревича и Великого Князя ПАВЛА ПЕТРОВИЧА

<Извлечения>

1764

Весьма сожалею я, что с самого моего вступления ко Двору Его Императорского Высочества не пришло мне на мысль записывать каждый день упражнения и разговоры вселюбезнейшего Наследника Российского Престолу <…>. Если в сих повседневных записках кому что маловажным покажется, тому я отвечаю, что иногда по-видимому и неважные бы вещи лучше, нежели прямые дела, изображают нрав и склонности человеческие, особливо в нежной младости. <…> – Всякой вечер записывал я, что днем произо<шло>, и не мог на то употребить более часа или полутора часа времени, за другими моими упражнениями и делами. Впрочем, вить это и не настоящая Его Высочества история, а только записки, служащие к составлению его истории. <…> Справедливость и беспристрастие, украшающие Историю, наблюдены здесь с наисовершеннейшею точностию.

20 сентября. Понедельник.[109] День рождения Его Императорского Высочества: минуло десять лет. Поутру Отец Платон говорил Его Высочеству в покоях его небольшое поздравление, весьма разумно сложенное. Потом пошли к Ея Величеству на половину; оттуда за Ея Величеством к обедне. <…> Из церкви пошли на половину к Ея Величеству, где, приняв поздравления от чужестранных министров и пробыв несколько времени во внутренних покоях у Ея Величества, изволил Его Высочество возвратиться к себе и там паки принимал поздравления. <…> Потом, позавтракавши несколько, изволил пойтить к обеденному столу Ея Величества <…>. После стола тотчас Его Высочество к себе пройтить изволил. Играли в биллиард <…>. Ввечеру изволил Его Высочество пойтить в залу и открыть бал с штатс-дамой графиней Марьей Андреевной Румянцовой <…>. Часу в десятом изволил Его Высочество ретироваться в свои покои и тотчас лег опочивать.

22 сентября. Середа. День коронования Ея Императорского Величества <2-я годовщина>. Того дня в зале был большой фигурный стол. Его Высочество с Государынею изволил кушать на троне, где во все время стола стоял у него за стулом и раскладывал ему кушанье Его Превосходительство Никита Иванович Панин <…>. Его Высочество сидел у Государыни по правую руку <…>. Часу в седьмом пошли <…> на бал.

24 сентября. Пятница. <…> Его Высочество, будучи живого сложения и имея наичеловеколюбивейшее сердце, вдруг влюбляется почти в человека, который ему понравится; но <…> как никакие усильные движения долго продолжаться не могут, если побуждающей какой силы при том не будет, то и в сем случае оная крутая прилипчивость должна утверждена и сохранена быть прямо любви достойными свойствами того, который имел счастье полюбиться. Словом сказать, гораздо легче Его Высочеству вдруг понравиться, нежели навсегда соблюсти посредственную, не токмо великую и горячую от него дружбу и милость. <…>

30 сентября. Четверг. Поутру изволил Его Высочество учиться по-обыкновенному. <…> У меня очень хорошо учился; начали вычитание долей <…>. Сего дни при учении у меня сам Его Высочество изволил сделать примечание, что когда неравное число или нечетное вычтешь из числа равного или четного, остаток всегда будет нечет. Его Высочеству и прежде неоднократно сему подобные острые примечания делать случалось. Если б Его Высочество человек был партикулярной и мог совсем предаться одному только математическому учению, то б по остроте своей весьма удобно быть мог нашим российским Паскалем. <…>