Маргарет Сэлинджер - Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер

Мы отправились в Сент-Джеймсский парк и кормили там уток, поражаясь их разнообразию и успешно различая их с помощью плаката, где были обозначены водоплавающие птицы Англии: администрация парка очень продуманно поместила его здесь для всех, кто интересовался подобного рода вещами. Мэтью кормил арахисом маленьких, упитанных черных белок, дальних родственниц наших, американских — больших и серых.

Мы пошли к Букингемскому дворцу посмотреть на смену караула. Мэтью смотрел секунд десять, потом отвернулся и вновь принялся фотографировать автомобили. С благословения отца он изводил ролик за роликом пленки именно на то, что интересовало только его, и никого больше. У нас сохранился почти полный альбом фотографий, на которых нет ничего, кроме машин да изредка случайного прохожего, каким-то образом попавшего в кадр, когда Мэтью снимал очередную машину, или грузовик, или такси.

Мой отец опять-таки был изумителен: он не навязывал нам музеев или чего-то еще, что «нужно» показать детям.

Мы катались по Темзе на экскурсионном теплоходике, какой-то тип все время разглагольствовал о Гринвичском меридиане и на несколько минут высадил нас на берег, предположительно в Гринвиче, где мы ровным счетом ничего не увидели. Кто-то, уж не помню, кто, нагрубил отцу. Тот разозлился, не столько на грубость саму по себе, сколько на несправедливость того, что британцы перед американцами задирают нос. «Они забывают, что это мы их выручили во время войны», — возмущался он. Небезопасно обращаться свысока с янки-англофилом. Я навидалась их, пока училась три года в Оксфорде. Некоторые в отместку становились больше британцами, чем сами британцы. Ей-богу, не вру: один аспирант первого года, когда я спросила его на вечеринке с коктейлями, откуда он родом, думая, что из Сассекса или из Саррея, объявил шекспировским alto voce[210]: «Гэди, Инди-онна!» (Попросту говоря: Гэри, Индиана.)

Другие янки, такие, как я, привыкшие говорить бьюки и помидои, вдруг начинали испытывать неведомый им доселе прилив патриотизма: у меня возникло искушение пойти и купить «спортивный костюм», то есть, тренировочные штаны и футболку, где на одном плече изображен американский флаг, а на другом написано ПЕГГИ № 1. (Надеть обычную поношенную одежду на спортплощадку для британца все равно, что выйти из дома в пижаме; так никто не делает, дорогая, кроме, конечно, этих ужасных американцев, играющих во фрисби, от которых не продохнуть в садах колледжей.)

Отец прекрасно себя чувствовал в компании не-вполне-английских британцев, выходцев из бывших колоний. При любой возможности мы ели индийскую пищу и слушали папины разглагольствования о том, какой чудесный народ индийцы. Он восхищался их изящными руками и запястьями, мягкими манерами, а также религией, которую называл сокровищем Востока. Эта его любовь, как и все прочие, была счастливой только на расстоянии. Если бы он поближе познакомился с обыкновенными людьми, с назойливой, запутанной бюрократической системой, с выматывающими душу порядками на почте или в поездах, а не только с официантами лондонских ресторанов или святыми людьми из книжек, думаю, пыл его остыл бы так же быстро, как и от физического обладания желанной женщиной.

Утро мы провели в универмаге «Хэрродс». Отец дивился огромному продуктовому залу: мы едва его увели. Наконец он поднялся наверх и купил брату красивый костюм из харрисского твида. Я выбрала синюю мини-юбку с замшевыми пуговицами спереди и замшевым пояском с бахромой. Она стоила десять фунтов, и отец был совершенно потрясен ценой. Он почти испортил мне удовольствие, но не до конца. Я содрала ярлычки и тут же надела ее, потому что мы направлялись на Карнэби-стрит. За время прогулки он успокоился, и когда мы пришли на Карнэби-стрит, скромно остался позади, пропустив меня немного вперед, чтобы все эти крутые ребята не могли тотчас же распознать, что за мною тащится предок. Я не рискнула, пока он крутился рядом, накупить всяких прикольных штучек, типа длинных пластмассовых сережек в форме маргаритки, но дала себе слово как-нибудь на неделе улизнуть и вернуться за ними.

Шанс представился, когда мы отправились навестить семью, с которой познакомились в Мэне: они приехали в Лондон на субботу. Их сын Кит, предмет страстных воздыханий далекой Рэчел, был моим ровесником и снимался в кино. Этот блондин с прической под битлз предложил показать мне город. Отец потом сказал, что в доме Макнамара смотрел из окна, как мы идем через парк. «Вы, ребята, здорово смотрелись вместе», — заявил он.

Мать Кита в прошлом году подошла ко мне на чьих-то похоронах. Я не видела ее лет тридцать; она спросила, помню ли я, как навещала их в Лондоне. «Твой отец переживал, что ты больше ходишь с Китом, чем с ним, — помнишь?» Нет, этого я не заметила — так торопилась вырваться на волю. Кит повел меня в Музей мадам Тюссо, а потом опять на Карнэби-стрит, и мы все время держались за руки. У него был значок с надписью: «Если вы этой ночью занимались любовью, улыбнитесь!» Позже мы встретились с папой и братом в Уимпи, где ели гамбургеры, и папа хохотал так же громко, как мы, над тем, как реагировали взрослые на этот значок. Молоденькая официантка, обслуживавшая нас, густо покраснела и захихикала, будто мы ее в чем-то уличили.

На следующий день мы отправились в Хэмптон-Корт, пройти лабиринт и повидаться с одним из самых старых папиных друзей, Бет Митчелл. Она и ее бывший муж Майк были ближайшими друзьями и соседями отца, когда он жил в Вестпорте, Коннектикут. Мэтью понравилось носиться по дорожкам лабиринта из живых изгородей в Хэмптон-Корте. А я запаниковала и, как ни прискорбно об этом говорить, стала продираться сквозь шестифутовую изгородь, ориентируясь на солнце, и наконец выбралась оттуда к чертовой матери. Бет повела нас на ленч, и я заказала утку a l'orange[211], что звучало шикарно и по-взрослому, я старалась не опозориться с ножом и вилкой. Бет, как и те люди из «Нью-Йоркера», полностью включала меня в разговор; спокойно, уважительно, с большим интересом слушала, если мне хотелось что-то сказать, но с равным уважением оставляла меня в покое, когда мне говорить не хотелось. Каким-то образом я чувствовала себя включенной, даже когда молчала и не «принимала участия» в обычном, условном смысле.

После ленча папа, Бет, брат и я отправились с визитом к Эдне О'Брайен на весь оставшийся день. Отец, заговорщически подмигнув мне, сказал, что Эдна — хороший писатель и чертовски компанейская баба, но она писала какие-то жутко неприличные вещи. (Не паршивые, неприличные по существу, а сексуальные, злостно неприличные.) Как мальчишка, рассказывающий об испорченном, дерзком однокласснике, он был откровенно шокирован предметом ее писаний и гаденько хихикал. Интересно бы знать, все ли авторы книг, вызывающих возмущение, на самом деле так благонравны.