Владимир Ерохин - Вожделенное отечество

На моих уроках словесности все дети писали стихи. Котя выдал такое, почти приравнивавшее его к позднему Маяковскому (до раннего ему ещё предстояло дорасти):

Дипломатрежетматом, как наш алкаш.Под глазом — фонарь,на шее — шарф,башка — арбуз.На нейнатянутдырявыйкартуз.

Я был в полном восторге и поначалу принял этот шедевр за историческое описание, скажем, 1919 года. Но Котя заверил меня, что это вполне современный портрет депутата Госдумы.

Взрывная энергия юного большевика нашла, как мне казалось, хорошее литературное применение, но не тут-то было. Первого мая 1993 года, когда я с другими ребятами был в биологической экспедиции в Тамани (мы ездили наблюдать дельфинов), Котя участвовал в красной демонстрации в Москве, дрался с милицией и был доставлен в участок, откуда его вскоре отпустили, но записали все данные: кто он и откуда.

И вот приглашают нас с директором школы в прокуратуру и начинают снимать допрос: что за человек этот Котя, да чем увлекается, и не ведёт ли среди детей подрывную коммунистическую пропаганду. И кто, как нам кажется, на него влияет из учителей.

И вспомнилась тут мне брошюра, составленная неведомым юристом-диссидентом и весьма популярная в определённых кругах в андроповскую эпоху: "Как вести себя на допросе". (Замечательная была брошюра. Я запомнил её наизусть.)

И почувствовал я себя ну в точности как в лучшие времена: та же прокуратура, следователь, те же вопросы, только не диссидентов ловят теперь, при новых властях, а коммунистов.

Словом, услышав первый вопрос тётеньки-следователя, я почти рефлекторно задал свой — из той самой- просветительной брошюры:

— В качестве кого и по какому делу мы сюда вызваны?

Тётенька-следователь (надо сказать, довольно молодая) несколько смутилась, но быстро оправилась и пояснила:

— Да нет, что вы так уж официально... Ваш Котя Дудукин ничего уж такого особенного и не натворил. Он у нас проходит как свидетель.

— Хорошо, — говорю я очень вежливо — так, как будто никакого путча не было — и всех прочих приятных событий, последовавших за ним (а может, и правда — не было?..). — Если он — свидетель, то мы — кто?

Это поставило её в тупик:

— Как кто?.. Да нет, мы просто так поговорим.

— А где протокол?

Её отношение ко мне резко переменилось:

— Протокол вам нужен?

— Без протокола разговаривать не будем.

Это был первый канон из брошюры "Как вести себя на допросе". Он значился там под литерой "П" ("Протокол "): требовать протокола.

Второй был зашифрован — на случай беспамятства, шока от побоев — чтобы без затруднений вспомнить — буквой "Л" ("Личность"): то есть — "Вы не имеете права задавать вопросы личного характера".

Далее шла буква "О" ("Отношение"): "Это не имеет отношения к делу". »

И, наконец, последняя — четвёртая литера — "Д" ("Дело"): "По какому — или, точнее, — по чьему делу меня допрашивают?". (Если дело завели на вас, показаний — в сущности, против себя самого — можно не давать. А вот свидетель, в отличие от обвиняемого, обязан давать показания. За отказ в этом случае могут привлечь к уголовной ответственности. Но сначала должны назвать обвиняемого и суть дела.)

Вся система кратко, для удобства пользования и припоминания, называлась: "ПЛОД" — по первым буквам ключевых слов: "Протокол", "Личность", "Отношение", "Дело". Запоминалось легко и всплывало в памяти автоматом.

Важной вещью была ещё повестка. Если её приносили домой — ни в коем случае не надо было брать. А если взял — внимательно изучить: все ли там в порядке. И если не проставлено время визита, номер комнаты, фамилия вызывающего и, главное, — повод, по которому вызывают,"— ни в коем случае не ходить. Чекисты часто забывали поставить подпись и печать, что также делало повестку недействительной.

Телефонных разговоров с ними — избегать. И особенно — неформальных контактов, к которым они почему-то были особенно склонны: предлагали встретиться на почтамте, в кафе — для дружеской беседы. Некоторые простофили на это клевали, в надежде на благоприятный исход. Да и лёгкая угрозка сквозила в голосе какого-нибудь Геннадия Николаевича, как они себя обычно рекомендовали по телефону: лучше мы уж так, непринуждённо — да и дело пустячное, — словом, встретимся — поговорим. Вот этого делать было ни в коем случае нельзя: беседа непременно записывалась на карманный диктофон. И хотя это были не более чем агентурные данные (как и телефонные прослушки, откуда чекисты черпали богатейшую информацию о былом и думах московской религиозной интеллигенции), которые пришить к делу было нельзя, но использовать в допросах обвиняемого — можно. (Какой-нибудь ничего не значащий факт: с кем пил пиво в Дзинтари; — и, многозначительно: "Нам не только это известно. Так что колись, брат, а то хуже будет".) А вот собственные показания замороченного всезнанием властей диссидента к делу пришить было можно. А там — суд, срок и повышение Геннадия Николаевича в должности.

Не все были такими грамотными, как диссидентский юрист. Властей боялись. Надеялись на добрые взаимоотношения, не понимая: человек на работе, он — охотник, а ты — жертва. Единственный разумный выход — не входить в контакт. А уж если привезли в наручниках — требовать протокола. И не подписывать, если что-то в нем не так. А не подписанный тобой протокол ни один прокурор у следователя не примет — швырнёт да ещё скажет, чтобы задницу им подтёр: нет подписи — значит, филькина грамота, а не следственный документ. Время-то было уже не сталинское, система-то уже трещину дала.

Помню, как попался на крючок чекистской задушевности Женя-католик (не трудись, Геннадий: имена изменены). Уж сколько раз я ему говорил: не ходи, не встречайся с дядей-сыщиком в курилке библиотеки. Пошёл. И раз, и два. На его показаниях, в основном, было построено потом обвинение, по которому посадили (не в тюрьму — статью не подобрали, а в дурдом) наивно и крепко верующего лидера молодых московских христиан.

У меня за годы советской власти выработалась хорошая привычка — как можно меньше знать: чтобы случайно под пытками не выдать. По телефону не болтать. И не разбрасывать бумажек.

Мой друг, будучи спрашиваемым о будущем, которое нас ждёт, отвечал с присущим ему реализмом: "Три по пять", — что означало: пять лет тюрьмы, пять — лагерей и пять — по рогам (то есть — ссылки с поражением в правах).

Коля Ахохов, напуганный предчувствием обыска, собрал все свои богословские рукописи и христианский самиздат в два больших чемодана и вышел на улицу ловить такси. Погрузился — тут подсели с боков ещё два пассажира и отвезли его прямо на Лубянку. Он выдал всех. Я встретил его через пару лет на выставке авангардистов. Он был весь седой — в свои тридцать с чем-то лет.