Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Маруся была замужем, но вначале войны, когда ей пришлось быть в Харькове около умирающей матери, ее муж потихоньку от нее уехал из Киева в эвакуацию. После этого она стала считать его чужим человеком. Свою мать похоронила и теперь совсем одна.
Когда у Маруси зажила рука и она сама немного окрепла, я устроила ее на работу в колхоз на должность молоканщицы, она должна ежедневно отвозить в одно из соседних сел, где есть приемный молочный пункт, за семь километров, молоко от колхозных коров, там на сепараторе оно разделяется на сливки и обрат, то есть обезжиренное молоко. Это — сдача молока государству. Предварительно кто-то из колхозников взялся на всякий случай обучить Марусю запрягать лошадь. С неделю, а может, и больше, она благополучно возила молоко, но вскоре случилась неприятность: лошадь по дороге распряглась, и никакие консультации не помогли Марусе. Она стояла в слезах над слезшей с шеи лошади дугой, пока не попался на дороге какой-то человек и не помог перепрячь лошадь. Маруся опоздала на молочный пункт, молоко скисло, и ее отстранили от работы.
Летом сорок третьего года районное начальство перевело меня в другое село — Малиновку. Это вдвое ближе к Сухобузиму, чем «Красные горки»,— всего пятнадцать километров. Маруся переехала со мной. Перевели меня туда для того, чтобы привести в порядок очень запущенный учет малиновского колхоза. А в «Красных горках» меня заменили одной из толковых девушек, ведь учет там был уже в порядке.
Председателем колхоза в Малиновке был Федор Иванович Курносенко — энергичный, немолодой уже дядька с волевым, открытым, багрово-красным лицом, высокий, довольно плотный, с размашистой походкой и резкими движениями. В целом человек добрый и достаточно деловой. Меня встретил обрадованно, привел нас с Марусей в тесную и не слишком чистую избу: «Пока переночуйте, а там видно будет».
Ночлег оказался не из приятных: мы с Марусей спим на одной кровати, конечно, не раздеваясь, накрыли нас кожухом, а ночью напали на нас вши, мы промучились до утра, а когда рассвело, принялись воевать с ними. В тех домах, где я жила в «Красных горках», царила чистота, но в головах и там водилась эта гадость, и нам с Марусей, как и всем колхозницам вокруг, приходилось часто искать в голове друг у друга.
На следующий день Курносенко отвел нас в другой дом. Просторный рубленый дом из трех комнат. Хозяйка» — старая, но разумная женщина. Только вошли во двор, справа, из собачьей будки, раздался свирепый лай. Хозяйка придержала собаку и предупредила, чтобы мы были осторожны — Альта злая, а на ночь ее спускают с цепи.
Мы прошли в дом. Хорошая высокая комната, но совершенно без мебели, только что-то вроде деревянного прилавка разгораживает комнату на две неравные части, видно здесь был магазин, вернее, лавочка.
Там мы и зажили с Марусей — председатель достал для нас пару топчанов. В соседней комнате помещалась молодая женщина с мальчиком, Галя, из выселенных в сороковом году с Западной Украины — они спали на одной железной кровати, а третью комнату занимала хозяйка.
Крепко запомнился мне первый вечер в этом доме. Маруся легла спать, а меня охватила совершенно невыносимая тоска и никак я не могу с ней справиться. Тихонько, чтобы никого не разбудить, выхожу во двор, сажусь на крыльцо. Закрыла лицо руками и плачу, плачу, думая о своем сыне, смертельно тоскуя о нем и не представляя, когда смогу снова увидеть его. И вдруг чувствую: кто-то тихонько коснулся моего плеча. Оглядываюсь — боже мой, собака. Та самая огромная Альта, что так люто лаяла на нас утром. А сейчас молча тычется мордой мне в плечо, в шею, словно утешая. Не соображая, что я делаю, до потрясения растроганная этой собачьей чуткостью, я обнимаю ее за шею и прижимаюсь к Альте, продолжая лить слезы. А та, если так можно сказать, очень сердечно относится к моим объятиям, тоже жмется ко мне.
На следующий день я без страха подошла к Альте, и мы стали друзьями.
Не довелось нам долго пожить в этом удобном доме: хозяйка, болевшая уже, когда мы к ней вселились, вскоре умерла. Лежала в гробу мгновенно изменившаяся, распухшая, и по лицу ее ползали мухи.
Накануне похорон Маруся отправилась в наши «Красные горки» — навестить одну из колхозниц, она была родом с Украины и очень хорошо к нам относилась.
Когда я пришла домой с работы, покойницу уже отвезли на кладбище. Смеркается. В коридоре и в кухне стоит трупный запах. Мне страшно, я всегда боялась покойников. Легла в постель. Не спится. В комнате — таинственный мрак, только из окна струится слабый безлунный свет. И все мне мерещится, что моя покойная хозяйка стоит по ту сторону прилавка и смотрит на меня открытыми мертвыми глазами. Вот когда я поняла смысл выражения «волосы шевелятся на голове». И правда шевелились вовсю. А хозяйка все стоит в углу. Стоит в полной тьме, но ее раскрытые остекленевшие глаза я ясно вижу. В конце концов, не выдерживаю, встаю и направляюсь в комнату Гали. Они с сыном лет десяти снят рядышком. Я подхожу к ним, смотрю на спокойные лица, и утихает грызший меня ужас. Но не простоишь так всю ночь, а отойти от них страшно. Осторожно отодвигаю подальше от края кровати ноги мальчика, сажусь на освободившееся место и легонько кладу руку на плечо Гали. Так и провидела всю мочь, глядя на спящих сына и мать и вбирая исходящие от них токи спокойствия. А когда уже чуть рассвело, проснулась Галя. Посмотрела на меня с сонной улыбкой, которую тут же сменило удивление. Пришлось рассказать о своих ночных страхах.
Вскоре после этого председатель колхоза переселил нас из этого дома в неказистую бедную избушку, где жили двое стариков-белорусов. Оба были маленькие, говорили по-белорусски, вместе начищали ежедневно полный чугунок «бульбы», вместе орудовали у печки ухватом, варили свою бульбу. Ели всухую, без всякой приправы, прямо из чугуна.
Комнатенка у нас была крохотная: справа — кровать, слева — кровать, а посередине — маленький столик, вот и все. Потолки закопчены, стены — тоже. Кровати без матрацов, спали прямо на дереве, по-спартански.
Когда подошла пора
