Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918

За стенами нашей больницы это вызвало ощутимую реакцию. Наши раненые больше не выпрямлялись, когда к ним обращались врачи; они начали прогуливаться по коридорам в нижнем белье и курить – и то и другое было запрещено. Сидящие больше не вставали, когда я проходила мимо, и сначала я слышала робкие шуточки, а потом уже и грубые замечания. И хотя мне уже было неприятно проходить через палаты, я, тем не менее, делала это дважды в день по пути в столовую и обратно. После первого дня врачи попросили меня больше не приходить в перевязочную. С этим я согласилась. Я видела, что это уже не моя больница. Мой ребенок уже больше не был моим; постепенно его оторвали от меня, и я ничего не могла с этим поделать.

Утром 17 марта официально подтвердились слухи об отречении великого князя Михаила, которые начали циркулировать по городу еще накануне. Приблизительно в это же время до нас дошел также и знаменитый приказ № 1. Изданный Советом солдатских и крестьянских депутатов без ведома Временного правительства, он устанавливал власть Советов в армии, отменял подчинение солдат офицерам и фамильярное обращение «ты», которое использовали офицеры, разговаривая с солдатами.

Приказ № 1 усилил, естественно, общее брожение и разобщенность. На фронте солдаты начали калечить, истязать и убивать своих офицеров. Я сама была, очевидно, офицером, и мое положение становилось опасным. Только две двери отделяли мои комнаты от больницы. К тому же одна из них была стеклянной. Я нигде не смогла бы спрятаться, и не было никакого шанса ускользнуть. В то время в нашей больнице было около трехсот легкораненых, которые вполне могли передвигаться, и восемьдесят санитаров, в чьей лояльности я не могла быть уверена.

Когда я расследовала ситуацию с плохим управлением больницей и реорганизовала работу, я взяла этих санитаров под свой контроль, и, хотя у меня не было официального права на это, я все же, когда требовалось, могла их приструнить. Не так давно я назначила старшим санитаром Тихонова, рабочего из Москвы, художника по профессии и очень умного человека. Он читал все, что ему попадалось под руку, обсуждал с некоторой самоуверенностью все возможные темы и никогда не притрагивался к спиртному. По отношению к вышестоящим он всегда держал себя независимо и с чувством собственного достоинства. Он симпатизировал социалистам, и врачи не одобряли мой выбор, но я хорошо знала его и доверяла ему. Но теперь, когда я пыталась понять, как бурные события недавних дней повлияли на него, я терялась в догадках. Скоро я узнала это. Тем же самым утром, когда вышел знаменитый приказ № 1, ко мне пришел санитар, назначенный в столовую для персонала. Он тоже был рабочий, небольшого роста, подвижный латыш, очень квалифицированный, один из моих любимцев. В руке он держал пачку групповых фотографий наших санитаров со мной в центре, сделанных несколько дней назад.

– Ваше высочество, позвольте мне просить вас подписать на них свое имя; товарищи очень этого хотят, – сказал он, широко улыбаясь, и положил фотографии на стол передо мной, – и Тихонов просил передать вам, чтобы вы не ходили одна в столовую; мы оба будем сопровождать вас, – добавил он, продолжая улыбаться.

– Хорошо, – ответила я, не спрашивая объяснений, и начала подписывать фотографии. – Послушай, что я хочу тебе сказать. Мы прожили здесь вместе больше двух лет, и вы все для меня как мои собственные дети. Я не могу прямо сейчас начать обращаться к вам на «вы» вместо «ты». Ты понимаешь?

– Да. Ну обращайтесь к нам, как хотите. Мы всегда были довольны, как вы с нами обращаетесь, – ответил он и, наклонившись, поцеловал мою руку, которая держала ручку.

Я рассказала о случившемся Тишину, который пришел просить меня не ходить по больнице. Теперь я не могла отказаться идти в столовую. За несколько минут до обеденного часа в дверь постучали.

– Войдите, – сказала я.

На пороге стоял Тихонов. Я посмотрела ему в лицо. Оно показалось мне изменившимся, мрачным, жестким. На мгновение в моем сердце шевельнулось сомнение.

– Пойдемте, ваше высочество, обед подан, – просто сказал он.

Я встала и последовала за ним. Латыш ожидал снаружи. И с того дня до моего отъезда эти двое сопровождали меня дважды в день в столовую и обратно.

Но, несмотря на все мои зыбкие надежды, что такая безумная обстановка не продлится долго, с каждым днем все яснее становилось, что оставаться в госпитале для меня означало бы рано или поздно накликать беду. Всего несколько дней спустя, например, толпа пьяных солдат на городской площади прилюдно избила генерала, командующего Псковским гарнизоном, и бросила его в реку.

Эта же толпа внезапно вспомнила обо мне. Муж одной из моих медсестер, которого я устроила работать служащим в штаб, велел кому-то из своих товарищей постараться отвлечь внимание толпы и поспешил в госпиталь предупредить меня. Я оделась и в сопровождении доктора Тишина прошла через сад в штаб, где меня встретили адъютанты Рузского. Но даже там я не могла чувствовать себя в полной безопасности. Толпа, не найдя меня в госпитале, в конце концов обнаружила бы мое местонахождение. Небольшая группа офицеров не могла защитить меня, даже если бы и захотела. Однако на этот раз ничего не произошло, так как толпа хоть и направилась к госпиталю, но так и не дошла до него. В той или иной форме подобные инциденты случались не раз.

Оставаться пленницей в своей собственной больнице при таких обстоятельствах было бессмысленно. Я пошла повидаться с Рузским и была поражена его встревоженным, измученным видом. Ситуация на фронте, по его словам, становится все хуже и хуже. Солдаты обращаются со своими офицерами с возрастающей жестокостью. Во всех подразделениях организованы Советы, дисциплина почти совершенно отсутствует, и солдаты толпами покидают боевые позиции, забирая с собой оружие, боеприпасы, и нападают на поезда. Гучков, военный министр во Временном правительстве, объехал Северный фронт, пытаясь речами заново восстановить в армии боевой дух, но все это было абсолютно бесполезно.

Что касается моего отъезда, сказал генерал, то мне придется подождать несколько дней: поезда были забиты солдатами, бегущими с фронта. Если, как он надеялся, этот поток вскоре приостановится, я смогу уехать. Он своевременно даст мне знать, чтобы я была готова. Из кабинета Рузского я вышла в вестибюль, где у печки согревали мое пальто уральские казаки, служившие охраной главнокомандующему. Они предложили проводить меня до госпиталя. Такое отношение и удивило, и тронуло меня.

Но таким оно было далеко не всегда. Все, что имело отношение к старому режиму, попиралось с революционным презрением. С удивительной легкостью императора покинули все, начиная с его придворных и кончая духовенством. Было что-то ужасающее в этой легкости, которая выражала не только презрение к традициям, но и абсолютное отсутствие всякого сознательного отношения к будущему. Интеллигенция, которая теперь оказалась у руля, не могла предложить ничего конкретного взамен уничтоженного, и народ, казалось, не доверял этому новому классу точно так же, как и предыдущему.