Александр Бармин - Соколы Троцкого

Но сам Шах-Мурадов, способный инженер, тоже получивший подготовку в Америке, за то, что он высказался против этой гибельной политики, был объявлен «правым оппортунистом», обвинен в подрыве планов ЦК и снят с должности. Понимая, что он бессилен что-либо сделать, так как вопрос шел уже о престиже ЦК, он подчинился решению, признал, что не понимал глубину мыслей тех, кто направлял политику партии. Компромиссное предложение о выходе на уровень производства меди в сто тысяч тонн было отвергнуто, и место Шах-Мурадова заняли другие, более запуганные или менее квалифицированные работники.

Серебровский публично осудил оппортунизм своего опального заместителя и в газете «Правда» торжественно обещал выполнить указание вождя и за один год довести производство меди до ста пятидесяти тысяч тонн. Будучи хорошим инженером и хорошим организатором, он понимал, что это обещание невыполнимо, но ЦК потребовал от него такого обещания как доказательства его партийной дисциплинированности. В реальности, несмотря на огромные усилия и затраты, производство меди так и не превысило пятидесяти тысяч тонн, и прошло еще много времени, прежде чем производство стабилизировалось на этом уровне.

Подобных инцидентов было тысячи, и наказания для тех, кто пытался отстаивать свою профессиональную точку зрения, становились все суровее. Никто не может воскресить технических специалистов, которые погибли в лагерях или были расстреляны за то, что слишком уважали свою профессию, чтобы одобрять безумные планы Сталина. В случае с Шах-Мурадовым его профессиональная честность вступила в конфликт с партийной лояльностью, и последняя победила. Как коммунист он был обязан признать, что был не прав, хотя как инженер он был убежден в своей правоте. Он, как и многие тысячи специалистов, раздваивал свое сознание, надеясь помочь своей стране и, может быть, спасти что-то даже перед угрозой безумных авантюр, затевавшихся невежественными политиками.

Эти жертвы оказались напрасными. Серебряков и Шах-Мурадов – инженеры высокого класса, опытные руководители металлургического производства, известные в профессиональных кругах двух континентов – были брошены в тюрьму как «враги народа». Остались ли они в живых, неизвестно и поныне. Что же касается медеплавильной промышленности, то, несмотря на огромные затраты, эти новые заводы к концу второй пятилетки оказались в исключительно тяжелом положении, а их материально-техническая база серьезно ослаблена. К несчастью для страны, та же ситуация повторялась во многих других отраслях.

Ценой огромных непроизводительных затрат, которые только государственная экономика может выдержать без банкротства, Россия постепенно осваивала элементарные принципы производства и управления. Как далека она еще о американских стандартов, можно судить по докладу Уильяма Уайта об условиях, с которыми он встретился на лучших заводах Москвы и Ленинграда. Те, кто думает, что эти условия являются следствием войны, – ошибаются. Война, сконцентрировав все усилия на достижении одной цели, скорее уменьшила, чем увеличила неэффективность государственной экономики.

Лояльность к Сталину в то время, о котором я пишу, основываясь на убежденности, что вокруг не было никого, кто мог бы занять его место, что любая смена руководства будет крайне опасна, что страна должна продолжать идти своим курсом, поскольку остановка или отступление будет означать потерю всего. К моменту моего возвращения в Москву в 1932 году условия жизни по сравнению с 1930 годом изменились еще больше, но мне потребовалось некоторое время, чтобы понять смысл этих перемен. Только находясь здесь, в России, можно было понять, что это значит, когда все силы каждого человека, вся его изобретательность направлены к одной цели – достижению минимального уровня выживания.

На Украине и в некоторых других отдаленных регионах был голод. Засуха тут была совершенно ни при чем.

Нехватка продовольствия была вызвана исключительно крахом сельского хозяйства, вследствие насильственной коллективизации и политики неограниченного экспорта. В городах люди тоже голодали, но там существовала система снабжения снизу доверху, основанная на карточках-купонах, торгсинах и ведомственных магазинах, обслуживавших сотрудников наркоматов. В специальных магазинах для привилегированных кругов, специалистов и высокопоставленных чиновников можно было, хотя и с известными трудностями, купить продукты, лекарства и одежду. Но в торгсинах, якобы ведших торговлю с иностранцами, которых в стране было очень мало, можно было купить все, что угодно, при условии, что у покупателя было золото, серебро, ювелирные изделия или иностранная валюта. Торгсины принимали зубные протезы, серебряные иконы, часы, обручальные кольца, ложки и даже серебряные монеты из Китая или Аргентины. И в этих магазинах можно было найти такие редкие вещи, как обувь, ткани для костюмов, аспирин, чай, шоколад и мыло.

Лишь очень немногие – высокопоставленные чиновники, иностранцы, специалисты высшего уровня – могли посещать первоклассные космополитические рестораны с оркестрами и барами. Ужин в «Метрополе», к примеру, стоил столько, сколько средний служащий зарабатывал за два месяца. Как первый вице-президент «Станкоимпорта», я получал в пять раз больше – пятьсот рублей в месяц – стандартную зарплату бюрократа. Кроме того, заботами наркома Розенгольца я получил комнату в отеле «Новомосковский», в центре города. Я мог жить в этой комнате только потому, что наркомат платил за нее тридцать рублей в день.

Очень сложной для меня была проблема с питанием. В ресторане тарелка супа стоила пять-семь рублей, мясное блюдо два рубля и стакан чая рубль. Мне надо было содержать сыновей и прислугу, которая за ними ухаживала. Если бы я постоянно питался в ресторане, то моей зарплаты хватило бы мне на три-четыре дня. Для того чтобы получить карточку на хлеб, нужно было потратить месяцы на хождение по инстанциям. Как тут выжить? К счастью, во время пребывания за рубежом я увлекся автомобилями, и сейчас это меня выручило. Как раз перед моим отъездом из Брюсселя запрет на покупку автомобилей был отменен, и я за сто английских фунтов купил подержанный «бьюик», который потом отправил морем в Ленинград. Не без труда я продал этот «бьюик» в торгсин и получил за него пятьсот «торгсиновских рублей», каждый из которых стоил сорок рублей. На эти деньги мы жили почти полтора года.

В гостинице было строго запрещено готовить пищу, но наша прислуга все-таки потихоньку готовила. Время от времени управляющий обещал выселить нас, но, как и все, мы отделывались от него обещаниями впредь вести себя в соответствии с правилами. После восьми месяцев проживания в гостинице я получил две комнаты в доме для сотрудников наркомата. Естественно, что на эти две комнаты претендовала дюжина других сотрудников, каждый со своими правами и проблемами, своими покровителями и государственными интересами. Но прошедший войну Розенгольц решил этот вопрос с военной прямотой в мою пользу.