Дмитрий Ломоносов - Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946

Быстро нашли комендатуру. После недолгого ожидания получили направление в «фильтрационный пункт», который находился… Ну не чудно ли?! — в таком знакомом мне городе Торунь, в Польше. Получили проездные документы и направление в продовольственный пункт, где нам выдали продукты на дорогу. Как только расположились в скверике, чтобы разделить продукты между собой, нас окружила толпа немцев. Я понял, что все они были голодны. Вот как быстро переменились наши роли!

Прямого пути в Торунь не было, требовалась пересадка в Познани. С вокзала Лихтенберг уже была восстановлена прямая магистраль Москва — Берлин, проходившая через Познань. Переполненным поездом (немцы ехали даже на крыше вагонов) добрались до Познани. Поезд на Торунь отправлялся на следующее утро. Пришлось ночевать на вокзале, заполненном до отказа. Спали на полу вповалку среди немцев, беженцев из Восточной Пруссии. На следующий день прибыли в Торунь. Знакомый вокзал на левом берегу Вислы, старинный мост с табличками, извещавшими о прошлых наводнениях, разрушен, каменные сводчатые опоры взорваны, фермы лежали в воде. Рядом был возведен временный деревянный мост.

У военного коменданта на вокзале, предъявив документы, узнали, куда нам направляться. Оказалось, по давно знакомому маршруту. Фильтрационный лагерь находился в бывших немецких казармах у Форта-14.

В связи с необходимостью сделать перевязку обратился в медпункт. Там меня осмотрели и решили отправить на госпитализацию. И вот еще одно фатальное совпадение: госпиталь для бывших военнопленных находился на месте бывшего нашего лагеря! Повезли меня через знакомый город на «Виллисе». Город словно стал больше: тот же огромный средневековый готический костел и площадь перед ним, но и площадь, и улицы наполнены людьми. Везде висят красно-белые польские флаги, расхаживают франтоватые польские офицеры в праздничных, обшитых серебром конфедератках, царит приподнято-праздничное настроение.

Много лет спустя в фильме «Пепел и алмаз» я почувствовал очень верно переданное это всеобщее настроение ликования по поводу вновь обретенной свободы.

На территории бывшего немецкого шталага размещалось несколько госпиталей. Но не на территории бывшей русской зоны, которая была разобрана, а в бараках, в которых ранее жили англичане, французы и другие пленные из числа союзников.

Медицинский и обслуживающий персонал госпиталя состоял из советских военнослужащих — врачей и медицинских сестер, относившихся к нам очень сочувственно и внимательно.

Меня перевязали, подвергли тщательному осмотру, анализам и не нашли признаков легочного заболевания, указанного в моей медицинской карте, сопутствовавшей мне еще из лагеря Sandbostel.

Разместили меня в бараке в палате, где кроме меня находились шесть итальянцев. Один из них, высокий молодой брюнет со звучным именем Ноколо Карузо, приветствовал меня по-итальянски: «Bon Giorno!» — и по-русски: «Добри ден!» Итальянцы, люди очень подвижные и эмоциональные, окружили меня и пытались расспрашивать о чем-то, бурно жестикулируя. Все тут же представились, назвав себя. Кое-кого я запомнил: кроме уже названного Карузо из Неаполя, Кавани, инвалида без правой ноги, Фруменцио Травалли, с которым я очень близко сошелся, Д'Аллолио Бруно, Авеллино и маленький, весь израненный, передвигавшийся на костылях Грильо Джиованни.

Допытывались, как меня зовут. Имя Дмитрий для них трудно произносимо, стали искать итальянский синоним и решили звать меня Доминико. Это имя ко мне прочно прикрепилось.

Режим в лагере-госпитале был очень свободным: раз в день — перевязка и процедуры, вечером — обход дежурного врача. Остальное время девай куда хочешь. За воротами лагеря небольшой хвойный лесок на песчаной почве, усыпанной хвоей. Впрочем, выход за ворота хоть и не очень строго, но не рекомендован.

Стал знакомиться с «населением» госпиталя. В нем больше половины составляли освобожденные из плена итальянцы, почему-то их не спешили вывозить домой. Были французы, бельгийцы, югославы, даже несколько немцев, бывших узников концлагерей. Их приходилось все время брать под защиту от чрезвычайно агрессивно настроенных против них итальянцев. Остальные — бывшие русские военнопленные и гражданские («цивильные»), вывезенные немцами на работы в Германию.

Вечером посетил клуб, в котором активно действовали кружки: драматический и хоровой. Драматическим кружком руководил невысокого роста типичный интеллигент в круглых очках с правой рукой, неподвижно прижатой к поясу: она была прострелена и не разгибалась. Он представился: Тано Бялодворец, бывший режиссер Харьковского драматического театра. Хоровым кружком — высокий представительный хохол Петров с висячими запорожскими усами, в гражданской одежде и в пальто, перечеркнутом на спине красным косым крестом. В прошлом он — инженер металлург, работал в Краматорске, откуда его и вывезли немцы. Я принял активное участие в работе обоих кружков и близко сошелся с их руководителями. Тано (это непонятное имя все заменяли именем Антон) был очень образованный человек, владел в совершенстве польским и французским языками, свободно говорил по-немецки и по-английски. Благодаря этому он мог общаться без переводчика со всеми европейцами, кроме венгров. Он посоветовал мне, как быстро научиться общаться с итальянцами: надо выучить всего лишь 100 слов, обозначающих самые часто встречающиеся предметы и действия. Все остальное знание придет в посредстве общения.

Подсел к Карузо во время завтрака. Он тут же начал меня просвещать:

— Questo mio piatta, questo mio coltello, questo mio burro, questo mio pane bianca… (Это — моя тарелка, это — мой нож, это — мое масло, это — мой белый хлеб).

Буквально через несколько дней я уже, помогая себе жестами, вполне сносно объяснялся с итальянцами. А к осени я уже понимал, что написано в итальянских газетах.

Имея вдоволь досуга, я невольно возвращался мыслями к только что пережитому. Многому пытался найти объяснение, многое до моего сознания тогда еще не доходило и стало доступным пониманию лишь через много лет.

Пытался вызвать на откровение своих новых друзей. Тано ловко уходил от разговоров на историко-политические темы, зато Петров с явным интересом вступал со мной в дискуссию. Постепенно у меня выработалось определенное представление о прошедшей бойне, далеко не во всем совпадающее с общепринятым.

Главное, что настраивало меня на критический лад, было невольно возникавшее сопоставление отношения к воюющему солдату у союзников и в нашей стране. Я видел, как воюют союзники, как обустроен их быт, не говоря уже об отношении к попавшим в плен.