Николай Павленко - Петр Первый

Венский двор туманным ответом пытался выиграть время до прояснения обстановки. Важно было выяснить, применит ли царь силу для возвращения сына, как отнесутся к этому делу европейские государства. Пока же в Вене решили перевести царевича в Неаполь, поскольку его пребывание в Эренберге перестало быть тайной. Однако и переезд в Неаполь не остался незамеченным – за царевичем неотступно следовал Румянцев.

Уклончивая позиция Карла VI вынудила Петра послать в Вену опытного дипломата Петра Толстого с новым посланием, в котором царь недвусмысленно заявил, что ему хорошо известно, что сын «по приезде своем в Вену, по указу вашего величества, принят и отослан в Тирольский замок Эренберг, и оттуда по нескольком времени отвезен за крепким караулом, в Неаполь и тамо содержится в замке за крепким же караулом».

Венскому правительству отпираться от неопровержимых фактов стало невозможно, тем более что оно опасалось вторжения русских войск. Решено было допустить Толстого к Алексею для переговоров относительно возвращения последнего в Россию.

26 сентября 1717 года состоялось первое свидание Толстого с Алексеем. Толстой вручил царевичу послание отца: «Мой сын! Понеже всем есть известно, какое ты непослушание и презрение воли моей делал, и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему; но наконец обольсти и заклинаясь богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию, что не слыхано не точию междо наших детей, но ниже междо нарочитых подданных, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил.

Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаю богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властию, проклинаю тебя вечно, а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцов, учинить, в чем бог мне поможет в моей истине».

Прочитав письмо и выслушав уговоры Толстого, царевич сказал: «Сего часу не могу ничего сказать, понеше надобно мыслить о том гораздо». Через два дня Толстой услышал категорический отказ Алексея повиноваться воле отца: «Возвратиться к отцу опасно и пред разгневанное лицо явиться не бесстрашно; а почему не смею возвратиться о том письменно донесу протектору моему, его цесарскому величеству».

Упорство царевича основывалось на его твердой убежденности в том, что австрийский двор не откажется от покровительства, даже если царь предпримет военные действия. Задача Толстого состояла в том, чтобы развеять заблуждения Алексея на этот счет. Большого труда это не составляло, ибо Толстому доподлинно было известно, что в Вене не намеревались пойти так далеко, чтобы из-за царевича вступить в вооруженный конфликт с Россией.

Опытный дипломат действовал достаточно напористо. Ему удалось сломить сопротивление безвольного царевича.

– Я не уеду отсюда до тех пор, – заявил Толстой царевичу, – пока не доставлю тебя отцу живым или мертвым. Я буду следовать за тобой повсюду, куда бы ты ни пытался скрыться. Если ты останешься, то отец будет считать тебя изменником.

Чтобы угроза подействовала в угодном ему направлении, Толстой придумал версию, что он будто бы получил собственноручное письмо царя с извещением о сосредоточении русских войск в Польше, готовых вторгнуться в австрийские владения, чтобы вынудить австрийский двор выдать царевича.

Угроза подействовала, но Алексей все еще продолжал колебаться до тех пор, пока подкупленные Толстым австрийские должностные лица в Неаполе не предприняли попытки отнять у царевича его «девку», как называли Евфросинью официальные австрийские документы. Этой угрозой Алексею дали понять, что австрийский двор намерен действовать против его воли, фактически отрекся от него и в дальнейшем не склонен осложнять отношений с русским царем.

Царевич было собрался уехать в Рим к папе, но от этого шага его удержала Евфросинья, советы которой он неукоснительно выполнял. Оставался единственный выход – возвращение в Россию. Пригласив к себе Толстого, Алексей заявил ему:

– Я поеду к отцу с условием, чтобы назначено было мне жить в деревне и чтобы Евфросиньи у меня не отнимать. Приезжай завтра с Румянцевым, и я скажу вам свой ответ.

На следующий день, 4 октября 1717 года, царевич неровным от волнения почерком написал письмо отцу, в котором «всенижайший и непотребный раб и недостойный называться сыном Алексей» извещал о своем намерении вернуться в Россию и еще раз просил прощения. Готовясь к отъезду, царевич предусмотрительно сжег все бумаги и черновики писем.

14 октября царевич Алексей в сопровождении Толстого и Румянцева выехал из Неаполя. В пути он получил письмо отца, находившегося уже в Петербурге: «Мой сын. Письмо твое, в четвертый день октября писанное, я здесь получил, на которое ответствую: что просишь прощения, которое уже вам пред сим чрез господ Толстого и Румянцева письменно и словесно обещано, что и ныне паки подтверждаю, в чем будь весьма надежен. Также о некоторых твоих желаниях писал к нам господин Толстой, которые також здесь вам позволятся, о чем он вам объявит».

Одновременно Петр отправил письмо и Толстому: «Между другими доношениями писал ты, что сын мой желает жениться на той девке, которая у него, также, чтоб ему жить в своих деревнях – и то, когда сюда прибудет позволено ему будет. А буде же тогда здесь не похочет, то мочно где и в деревне учинить, по прибытии сюды».

Алексей находился в бегах около полутора лет. Месяцы добровольного заточения, на которое обрек себя царевич, прошли в болезненных мечтаниях о троне. Живя в полной изоляции, он получал от австрийских властей только те сведения, которые, как казалось венскому двору, могли подогревать честолюбивые мечты царевича.

Равным образом и оставшиеся в России его сообщники не были осведомлены о том, где и как пристроился беглец.

Снедаемый любопытством Авраам Лопухин, которого царевич не посвятил в тайны своего плана бегства, приехал однажды к австрийскому резиденту в Петербурге и затеял с ним рискованный разговор:

– Где обретается ныне царевич и есть ли о нем ведомость?

Получив уклончивый ответ, Лопухин спросил в упор:

– У вас ли ныне царевич обретается?

Лопухину очень хотелось, чтобы у австрийского резидента и его правительства сложилось впечатление, что царевич не одинок, что в России у него масса влиятельных сторонников, что они уже начали энергично действовать. Сочиненная версия – в этом Лопухин тоже был убежден – станет достоянием не только венского двора, но и Алексея, моральный дух которого надлежало постоянно взбадривать приятными небылицами.