Тудор Аргези - Феодосий Видрашку
4
Сотрудница секретариата дирекции Национального театра имени Караджале, где играла Митзура — она актриса. — позвонила поздно вечером:
— Митзура, завтра в десять часов утра вас просят зайти к председателю Совета Министров товарищу Киву Стойке.
«Не иначе как случилось что-нибудь с родителями», — заволновалась Митзура, но позвонившая сотрудница успокоила ее: с родителями все в порядке, они бодры и здоровы, никаких волнений.
Киву Стойку и находившегося в его кабинете Георге Апостола она видела не раз прогуливающимися вечерами вместе с Георгиу-Дежем и другими румынскими руководителями по аллее Авиаторов. Они часто останавливались у скамейки, на которой любил вечерами отдыхать писатель, разговаривали с ним, приглашали пройтись.
— Мы предупредили, чтобы вы не волновались, — сказал Киву Стойка. — Не соскучились по родителям?
— Соскучилась, конечно.
— Ну тогда поезжайте в Москву. Вот вам паспорт. Билеты на самолет заказаны. Передайте мастеру привет от нас и от товарища Георгиу…
На второй день Митзура была в Москве, в номере гостиницы «Ленинградская» на пятнадцатом этаже. Родители готовились к отъезду в Ленинград. После торжеств передачи художественного фонда и его отправки в Бухарест Аргези попросился в Ленинград — он будет писать об этой поездке и о советских людях специальную книгу…
Дочери показывал Москву он сам. Он сказал Митзуре, что многому из того, что говорилось и писалось о Советском Союзе, верил, многому не верил. Очень хотелось увидеть все своими глазами. Москва поразила его величием. И в сказках трудно было придумать все, что осуществлено здесь всего за тридцать девять лет. Он показывал дочери Москву, рассказывал о ней влюбленно и восторженно. «Посмотрим и Ленинград. Я хочу видеть город Ленина».
В день приезда в Ленинград он запишет для передачи в газету:
«В огромном вокзале на высоком постаменте стоит бронзовый Ленин и напоминает о делах революции, свершенной почти сорок лет назад. Народные массы не забывают его. Они любили его. Слушали. Любят его и сегодня и слушают.
Можно было подумать, что цветы, возложенные к ногам Ленина, приобретены городскими властями. «Кто приносит столько цветов?» — спрашиваю. «Народ», — отвечает сопровождающий».
Аргези заметил только что сошедшую с прибывшего поезда пожилую женщину в грубых кирзовых сапогах. Она несла большой букет полевых цветов. Положив цветы к подножию памятника, она поклонилась.
Сообщая на родину свои впечатления о ленинградцах, Аргези пишет о том, как трудно представить себе, что молчаливые мужчины, строгие пожилые женщины, прогуливающиеся в выходные дни или вечерами по широким аллеям светлых ленинградских парков, — творцы гигантской революции, начавшейся здесь, на громадной площади, посреди которой высится величественная гранитная колонна. «Революция отстоялась, — пишет он, — кровь смыта, жертвы захоронены. Пережитая героическая эпоха не бьет в барабан, последующие победы были одержаны в простом, скромном напряжении. Когда наблюдаешь за участниками былых сражений и битв, будто ни один из них не прошел сквозь пламя и огонь, не имеющих себе равных смертельных схваток… Народ, живущий между Балтикой и Аляской, представляет собой бездонный океан. На поверхности этот океан спокоен и прохладен. Но в глубинах его таятся великие надежды и новая, ничем не измеримая мощь.
Этот народ наш друг».
Они — Аргези, Параскива и Митзура — выходили из Эрмитажа ошеломленные увиденным. Тудор Аргези долго стоял у фонтана, где вода капля за каплей, словно слезы, переходила из одной раковины в другую, ему чудился шепот создателя удивительного фонтана, фантастического символа народного плача…
В Смольном Тудор Аргези увидел своими глазами комнату, откуда Ленин управлял штурмом старого мира. Писатель был в особом душевном настроении. Румынский поэт был счастлив встречей с ленинскими местами, непосредственно связанными с великой революцией, был счастлив, что видел Ленина в те далекие годы, и душевно, хотя и не в рядах партии коммунистов, и не всегда прямым путем, но шел рядом с теми, кто осуществлял ленинские идеи, и никогда не шел против них.
Аргези сел на ступеньку лестницы и прислушался. Ему казалось, что сквозь годы к нему доносятся шаги красногвардейцев и голос Ленина. Он открыл блокнот и записал: «Здесь Николай Второй, помазанник божий, представитель Всевышнего на земле Россия, наследник династии, сотни лет презиравшей чернь и считавшей ниже своего достоинства видеть ее глаза и слышать ее голос, был вынужден встретиться с народом, встретиться лицом к лицу с Ильичем Ульяновым — полпредом трудового народа. Века вступили в смертный бой с секундой. И секунда одолела их. Сколько их было, ленинцев?» — спрашивает Тудор Аргези. И сам же отвечает: — «Целый народ! Миллионы и миллионы смелых и решительных людей… Их повел Ильич своим огромным, как бескрайняя Россия, умом».
По пути в гостиницу Аргези обдумывал, как лучше изложить на бумаге все увиденное, как передать поскорее читателям свои впечатления о Ленинграде. В вестибюле продавали газеты — английские, французские, немецкие. Вот свежие номера «Национал цайтунг». Ну-ка посмотрим, что сообщают миру журналисты этой западногерманской газеты. «Национал цайтунг» на первой странице писала, что суд в Карлсруэ вынес постановление о запрещении Коммунистической партии Германии. Терминология авторов ничем не отличалась от знакомой по предвоенным и военным годам терминологии фашистов. И с той же яростью, с какой он воевал против румынских фашистов, с той же смелостью, с какой он писал «Барона» и свои антифашистские памфлеты и стихи, Аргези пишет в ленинградской гостинице знаменитый репортаж «Между Ленинградом и Карлсруэ».
«Трибунал города Карлсруэ жирными чернилами, простым почерком пера поставил вне закона Коммунистическую партию Западной Германии. В древности архиереи иудейского синедриона изгнали из крепости диакона Штефана и предали его избиению камнями лишь за то, что тот посмел высказать свою, не совпадающую с мнением иудейских архиереев мысль. Всесильные всегда забрасывали совесть камнями, простреливали свинцом, набрасывали ей на шею намыленную петлю, заковывали в кандалы, бросали в казематы. Новое издание древнего булыжника, с которым карлсруэские судьи выходят против трудящегося люда, еще раз доказывает беспомощность и слабость власть имущих перед идеей, которую никогда не удавалось задушить силой. Весь опыт прошедших времен ничему не научил правителей, и Германия, подарившая миру Гёте, Бетховена и Маркса, в 1956 году снова осмеливается подвергать суду идею. Когда говорю «Германия», я имею в виду официальную Германию, а не трудовой народ, против которого принят этот позорный закон… Рейх стоит не перед единственной своей глупостью. От Бисмарка до Гитлера германский орел обжег себе когти, клюв и крылья дважды. По-видимому, боннскому рейху хочется начать новую авантюру. То в Берлине, то в Бергтехсгабене, то в Карлсруэ, на разных сценах разыгрывается та же мрачная комедия, у которой один и тот же эпилог. В 1933 году, запрещая
