Клод Роке - Брейгель, или Мастерская сновидений

Брейгель рассказывает Корнхерту антверпенские новости. Кристофер Плантен закрывает свою типографию и собирается уехать из города. Антверпен еще не оправился от банкротств 1557 года, и это болезненно сказывается на кредитных операциях. Говорят, будто Плантен едет в Париж, чтобы взять там ссуду. Однако скорее всего он хочет избежать ареста, неотвратимость которого предчувствует. Другие члены Familia caritatis тоже прячутся, уезжают, бегут в Англию или во Францию. Корнхерт вспоминает, как, когда ему было семь лет, солдаты императора расклеивали по городу афиши, угрожавшие зачинщикам беспорядков смертной казнью. Осмелился ли он тогда взглянуть на двадцать голов анабаптистов, которые были присланы из Гааги в бочке из-под сельди и потом водружены на шестах на перекрестке Волевик, чтобы гнить там в назидание жителям Амстердама? Скорее, он знает об этом лишь с чужих слов. Но зато хорошо помнит то, что произошло в 1535 году. В одну из первых ночей мая, когда большинство нотаблей собирались начать торжественный банкет, анабаптисты, объединившие в своих рядах наемников и визионеров, захватили здание ратуши. Несколько приглашенных успели бежать и подняли тревогу. В богатых кварталах люди загораживали свои двери шкафами и вооружались пистолетами. Кое-кто бросился к городским стенам, пряча под рубашкой мешочек с бриллиантами и надеясь скрыться в полях. У Корнхерта и сейчас стоит перед глазами отец, очень бледный, пытающийся успокоить домочадцев и придумать, в каких местах сада можно спрятать самые ценные вещи. Мать, под почерневшим от копоти распятием, перекрестившись, открывает наугад Библию и читает псалом. Слуги невпопад откликаются: «Аминь!» Внезапно по всему дому разносится запах дыма, и люди молятся, поглядывая сквозь оконные стекла на багровое зарево в небе. Слышно, как крики и пение приближаются и удаляются, подобно шквалам грозы; потом глухие удары — это стучат топорами в дверь. И смех — и крики. «Апостолы», бегущие по городу со шпагами наголо, как уже было однажды, заходят наудачу в тот или иной двор, поджигают дома, убивают на пороге едва успевших проснуться «идолопоклонников». Адамиты в венках из плюща разгуливают голые по улицам и поют. Нищие начинают грабить горящие дома. Слышно, как гремит серебряная посуда в огромных мешках, которые они волокут по мостовой. Утром мы узнаём, что Большая площадь и улицы вокруг ратуши перегорожены мешками с мукой, хмелем и песком: за этими баррикадами из мешков и бревен засели бюргеры, моряки, солдаты. Ведь ратуша — это не только символ города, но еще и банк, с бессчетным золотом в его сундуках. Солдаты оттесняют мятежников к порту. Анабаптисты, занявшие ратушу, стреляют в тех, кто их окружил. Они ждут подкрепления, которое должно прийти из Эйсселстейна, близлежащего городка. Они не хотят верить, что их дело проиграно. Разве их товарищи в Эйсселстейне не слышали выстрелов и набата? Разве не видели, что ночное небо уподобилось полю цветущих маков, не видели весь этот дым? Что-то их задержало, но они непременно придут, сметая все живое на площади. Амстердам станет вторым Мюнстером. Богатые бросят свои сокровища к ногам праведных и будут молить, чтобы им даровали истинное крещение. Все блага будут поделены. Знамена справедливости вознесутся над Голландией. Золото Амстердама пойдет на жалованье солдатам… Атака застигла мятежников врасплох и вызвала в их рядах сильнейшее замешательство. Ван Геел, их генерал, взобрался на крышу ратуши и оттуда, обратившись в сторону моря, стал восхвалять Иоанна Лейденского,[6] выкрикивать оскорбления в адрес папы и Лютера, а также всех тех, кто снизу наблюдал за ним; он проповедовал и богохульствовал. Мушкетная пуля продырявила его голову. Якоб ван Кемпен, его лейтенант, которого мятежники всю ночь приветствовали криками «Да здравствует новый епископ!», несколько дней спустя был обнаружен в бочке с мочой, где прятался. В митре из золоченой бумаги на голове, в одной рубахе, со связанными руками, он почти неделю оставался на Большой площади. Со своего возвышения, сидя на шутовском троне среди собственной мочи и экскрементов, он видел пытки и казни, длившиеся непрерывно в течение трех дней. Он видел всё и слышал все крики. Те, кто отрекся от своей веры, были обезглавлены. Упорствующие — сожжены. Всех «заблудших» заставляли проходить по площади в шутовском облачении. В Амстеле утопили нескольких девушек, которые укрывали беглецов. Адамитов, которых смогли опознать, повесили у дверей их домов — голыми, то есть в том виде, в каком они ходили при жизни. Этот карнавал становился все более тягостным. Наконец занялись ван Кемпеном и несколькими зачинщиками, прибывшими из Мюнстера. Ван Кемпену отрезали язык (за то, что говорил ложь) и отрубили правую руку (за то, что совершал нечистый обряд крещения); потом вырвали сердце и стали бить им по лицу — палач держал сердце за аорту как за веревку. В конце концов кисть руки, предплечье и какие-то еще разрозненные останки прибили к воротам Амстердама. Повсюду — в городе, пригородах, на фермах — арестовывали, допрашивали, казнили подозрительных лиц. Репрессивные меры принимались и в других провинциях. Корнхерт был свидетелем всего этого — кое-что наблюдал сам, о других событиях приходили вести издалека. Той памятной ночью многие обыватели дрожали от страха — теперь он их видел при свете дня, перед кострами и смолистыми плахами: они с удовлетворением смотрели, как палачи предавали смерти злосчастных жертв; мало кто испытывал жалость к казнимым. Сложилась бы его жизнь так, как сложилась, если бы он не видал со столь близкого расстояния и в столь раннем возрасте ад, который способны устроить для себя люди, — ад, опровергающий все их слова и все молитвы? Тогда ему было тринадцать. А сейчас сорок. И он думает, что ему предстоит увидеть еще худшее.

— Рассказывают, — говорит Брейгель, — будто ван Геел заплатил своим наемникам, захватившим ратушу, и тем, что должны были присоединиться к ним позднее, деньгами регентши.

— Вы это знаете? Да, он приехал в Брюссель, переодевшись купцом, и, встретившись с Марией,[7] рассказал ей, что, якобы отрекшись от ложной доктрины, бежал из Мюнстера, дабы разоблачать безумие Иоанна Лейденского и потом, вернувшись, сразиться с ним. Он просил два полка, чтобы покорить Вестфалию и отвоевать Мюнстер прежде, чем это сделают друзья Лютера. Регентша позволила себя убедить. Он вернулся в Амстердам, поселился в гостинице под императорским гербом, стал другом бургомистра. Я иногда напоминаю эту историю моим коллегам из ратуши. Если бы анабаптисты захватили Амстердам, они освободили бы Мюнстер — и тогда, быть может, Бокелзон, которого называют Иоанном Лейденским, действительно стал бы владыкой мира.