Клод Роке - Брейгель, или Мастерская сновидений

Этот вид Амстердама не есть достоверное отображение того, что мог видеть тогдашний путешественник. Брейгелю нравилось воспроизводить своим пером игру округлых форм у края воды, арки и переходы, пояса аркад и бойниц. Ему нравились зубцы башен, призматические фасады, далекие кружева балконов. Детали точны. Однако не исключено, что взаимное расположение построек было искажено воображением художника и что Брейгель — подобно тому, как человек переставляет на столе бутылки и кувшин, которые собирается нарисовать, — сблизил ворота Святого Антония и башню Свих-Утрехт. Может быть, он никогда и не ездил в Амстердам? И источником вдохновения для него послужили рисунки картографов, таких, как Антони ван ден Вейнгаарде или Корнелис Антонисзон? Они начинали с того, что тщательно прорабатывали какой-то мотив, а потом свободно компоновали свои рисунки, создавая обширные композиции — например, вид с птичьего полета бескрайней местности с крошечными мельницами на горизонте, плотинами, деревушками и запорошенным снегом городом на переднем плане, рядом с которым помещено изображение его герба. Так, во всяком случае, полагает хранитель городских архивов Амстердама. А нам не обойтись без помощи архивистов, потому что башня Свих-Утрехт была разрушена еще в XIX веке, а ворота Святого Антония уже давно не зажаты между крепостными валами — они превратились в отель «Весы», возвышающийся на площади Нового рынка. И все же: разве Брейгель поставил бы под своим рисунком дату «1562», если бы именно в том году не обозревал самолично стены и плотины Амстердама?

В том году Дирк Волкертзон Корнхерт был одним из трех нотариусов Харлема. Если Брейгель действительно посетил Амстердам, если путешествовал по Голландии, я думаю, он заехал и в Харлем, а возможно, даже совершил поездку специально для того, чтобы встретиться с Корнхертом. Несомненно, этот человек привлекал его не как чиновник, а как гравер, поэт, автор суховатых комедий, переводчик Плутарха, Боэция, «Одиссеи», чей Улисс посреди лазурного моря говорит языком моряков, привыкших к туманам и холоду (я люблю эту «Одиссею» на ирландский манер, где Пенелопа так похожа на Изольду). Корнхерт, наверное, увиделся с Брейгелем не в городской гостинице, среди псевдоантичных бюстов, мрамора и шпалер на героические сюжеты, а у себя дома, в бедном, аскетичном жилище ученого, где принимал его вместе с Корнелией, своей супругой (чтобы жениться на ней, простолюдинке, он порвал с собственной патрицианской семьей и распростился со всеми надеждами на наследство)… Итак, он приглашает Брейгеля и еще нескольких друзей в свой дом, они съедают обильный ужин, состоящий в основном из мидий и селедки (и я бы очень удивился, если бы в тот день отсутствовал самый близкий друг хозяина, поэт Герман Шпигель); потом, ближе к ночи, Брейгель и Корнхерт остаются наедине, среди книг и первых оттисков гравюр, развешанных на веревке, которая протянута поперек мастерской. Корнхерт — превосходный гравер, работающий в технике офорта, но он создает рисунки и гравюры главным образом для собственного удовольствия, подобно тому, как другие для собственного удовольствия играют на клавесине или флейте (правда, ему случается и зарабатывать с их помощью на пропитание, когда не хватает писательских гонораров). Однако прежде всего он был и остается ученым, а также — поскольку считает непорядочным забывать об общественном благе и необходимости обеспечения прочного мира — человеком политически активным. Таким мы и видим его на гравюре Гольтциуса, его ученика, созданной несколько позднее: взгляд философа, решительная складка губ. Корнхерт и Брейгель — почти ровесники, я бы сказал, что они похожи друг на друга, даже внешне. Но один охотно пускается в длинные рассуждения, а другой, как известно, всегда отличался склонностью к лаконизму. Один с трудом сдерживается, чтобы не говорить слишком много; другому, напротив, приходится делать над собой усилие, чтобы не молчать.

Очень долго — по меньшей мере семь лет — Корнхерт был весьма близок к Familia cahtatis, организации, которая сформировалась в Антверпене вокруг фигуры Хендрика Никласа, чтобы молиться и помогать ближним, с простодушием и от чистого сердца, в наступившую годину бед и распрей, войн и междоусобиц. Это именно семья, «община любви», подобная тем, что существовали во времена первых учеников Христа, когда Евангелие впервые воссияло над миром. Корнхерт часто принимал в своем доме Хендрика Никласа. Они переписывались. Письма Никласа и сейчас хранятся здесь, в обитом испанской кожей сундуке, среди книг по медицине и садоводству (пожалуй, было бы благоразумнее получше их спрятать или даже уничтожить). В конце концов чрезмерная напряженность натуры Никласа стала Корнхерта утомлять. Он ни к чему так не стремится, как к умиротворенности духа. И желает знать лишь то, что помогает достичь подобного состояния, сохранить его. Вот почему он неизменно черпает силы в идеях Себастиана Франка.[5] «Помни, что турки, язычники, все вообще люди были созданы, подобно тебе, по образу Божию; что они — такие же творения Господа, как и немцы, ибо Бог вложил Свой образ равно во всех людей и во всех сердцах запечатлел Свой закон, Свою волю, Свое слово». Это изречение Франка Корнхерт выгравировал в виде длинной строки, проходящей по всем книжным шкафам в его библиотеке. Как будто ему необходимо было приложить физическое усилие, чтобы напомнить себе об этом! Он громко зачитывает фразу вслух и жалуется (но жалоба звучит как упрек): «Сердца человеческие одни и те же повсюду, а мы, верующие во Христа, ведем между собой эти распри и войны!»

Дом полон книг. Ими заставлены полки вдоль стен рабочего кабинета, завалена мастерская; они лежат стопками на клавесине, и даже на кухне несколько штук втиснуты между горшочками с солью и мукой. Их можно увидеть на ступеньках лестницы, на полу у стены. Некоторые разложены, раскрытые, на столах. У подножия тяжелых томов с бороздчатыми обрезами примостились карманные издания; ряды благородных кожаных переплетов цвета каштана или слоновой кости прерываются синими и белыми пятнами обложек брошюр, светлыми бликами разрозненных страниц. Здесь все перемешано, подобно тому, как в городе колонны дворца соседствуют с повозкой бродяги: возвышенные слова ученых мужей и разменная монета реплик на злобу дня. Несомненно, Корнхерт скорее предпочтет временно перейти на самый скудный бюджет, нежели откажет себе в удовольствии получить то или иное новое сочинение из Женевы или Мадрида. А вот и поэтические сборники — истинное сокровище для просвещенного человека. Книги светятся под лампой. Светятся, когда к ним подносят свечу. Улица, которую видно сквозь маленькие квадратные окна зеленого стекла, безмолвна. Колокола отзванивают каждый час. Время от времени — редкие шаги в ночи. Судя по тому, что уже очень поздно, это, скорее всего, патруль. Сильные руки хозяина и гостя перебирают книги и перелистывают их, словно колоды карт.