Борис Соколов - На берегах Невы

— Я понимаю.

Но я не был уверен, что понимаю его.

— Вы полагаете, что если вы проиграете все деньги, то ваша поездка будет успешной?

— Правильно. Или, по крайней мере, моё предчувствие так мне говорит.

— Что вы собираетесь делать в Советской России?

— Конечно, я поеду инкогнито. Я организую террористическую ячейку и попытаюсь убить Сталина.

У меня не было слов, чтобы охарактеризовать этот безумный план.

— Вы отдаёте себе отчёт, что Чека работает гораздо более эффективно, чем царская охранка?

— Я знаю, риск есть, я допускаю… но мне всегда сопутствует удача.

— А теперь?

— Я не хочу ехать. Это самоуничтожение, но я должен ехать!

— Должны?

— Да, потому что я сделал выбор.

— Что-то вроде русской рулетки.

— Да… вроде этого.

— Но, что Вас вынуждает принять такое решение, основанное на таких странных предпосылках?

Он немного замялся.

— Наверно, я устал так жить, как я живу сейчас: никакой цели, никакого смысла, просто плывя по течению.

— Или может быть у Вас ностальгия?

— Не знаю, не знаю, — в его голосе было отчаяние.

Я почувствовал в нём такую депрессию, что переменил тему разговора.

— Вы пишите? Ваши стихи?

Смущённо улыбаясь, он кивнул.

— Я пишу много стихов, все они неважные.

— Пожалуйста, покажите мне, у Вас есть с собой?

Он опять кивнул, вынул из внутреннего кармана белый конверт.

— Давайте сначала выпьем шампанского, а потом я прочту вам.

Его настроение переменилось, он стал более собой, хотя и не вполне. Он прочёл несколько стихотворений, видимо, написанных недавно, некоторые на русском, некоторые по-французски. Все были грустные. Два из них тронули меня за больное место.

Дай мне немного нежности.Моё сердце закрыто.Дай мне немного счастья.Моё сердце забыто.Дай мне немного покорности.Моё сердце как камень.Дай мне немного жалости.Моё сердце ранено.

И

Je ne vois plus rienJ’ai perdu la memoireDu bien and du malO’ la triste histoire

— Дайте больше шампанского.

— За …., — начал произносить я.

Но он перебил меня:

— За наше прошлое…., но не за наше будущее.

В августе Савинков перешёл границу Советской России недалеко от старой Австро-венгерской границы. Его схватили, как только он сделал первый шаг на советской земле. Его доставили в Москву, судили судом военного трибунала и приговорили к пожизненному заключению в лагерях. В Советских газетах ликовали: «Подлая собака, шпион Уолл стрита, схвачен!».

Газеты опубликовали признание Савинкова. В соответствии с этим признанием, которое всегда вызывало сомнение в смысле подлинности, он признавал свою вину, раскаивался и восторгался Советским режимом.

Через несколько недель, меня достигли новости, что Савинков покончил с собой, выпрыгнув из окна четвёртого этажа Лубянки. Уже в то время эта версия казалась сомнительной.

Может быть, его предали друзья, когда он переходил границу? Как его убили? Сознался ли он? Всё это остаётся неизвестным уже многие годы спустя его смерти. Возможно, это было предопределено, чтобы он вернулся в Россию и умер такой насильственной смертью.

Ревнивый пуританский учёный.

Преступление доктора Леонида Озолина вызвало огромное возмущение не только в Петербурге, его родном городе, но и вообще по всей стране. Общественное мнение требовало смертной казни: «Это не человек, а зверь, чудовище, безумный, которого необходимо изъять из нашего общества».

«Человек, принадлежащий к медицине должен посвятить свою жизнь служению человечеству». Его слова звучали как молотком по голове. Он не спорил и не обсуждал свои утверждения. Это были аксиомы, незыблемые и окончательные. Мы, медицинские студенты, протестовали молча, но мало кто из нас имел мужества отстаивать своё мнение кроме Антонова, преподавателя патологии. «Почему медики должны жертвовать свои жизни на благо человечества? Почему не юристы или инженеры или другие белые воротнички. Почему?» Ответ? Его не было. Доктор Озолин игнорировал вопрос коллеги. Внезапно он переменил тему разговора. Новая тема — прогресс в микробиологии, в которой он специализировался. Он был преподавателем микробиологии в Военно-Медицинской Академии.

Это была моя первая встреча с ним. Он пригласил меня вместе с другими свежевыпеченными медиками на свою квартиру для знакомства.

Озолина уважали, но не любили. Мои друзья студенты посещали его ежемесячные вечеринки со значительной неохотой и неудовольствием. Они называли его в шутку «Кальвинистом». Он не курил и не пил. Он возражал против любого отклонения от его строгих правил. В определённом смысле он был анахронизмом Санкт-Петербурга, города волнующегося эмоционализмом, терпимостью к человеческой слабости и греху, враждебностью ко всем жёстким нормам и аристократическому этикету. Город, часто с экстремальным пониманием человеческой свободы.

Он родился в Санкт-Петербурге. Его отец, латыш, был успешным предпринимателем, и русская мать, которая умерла в его раннем возрасте. Озолин унаследовал каменное упорство от своего отца, а особенное одиночество — от своей матери. Я один среди студентов не испытывал к нему неприязненных чувств. Он отвечал тем же, хот и не без некоторой резервации. Время от времени я забегал к нему, и мы бродили вместе по берегу Невы. Он был молчун, часто мы обменивались только парой слов во время долгой прогулки. Он никогда не спрашивал меня ни о моих планах, ни о моих убеждениях, ни о моих мечтах. Он редко улыбался.

— Вы никогда не улыбаетесь, — как-то спросил я его.

— Я не имею права улыбаться.

— Почему?

— Я ношу в себе семена разрушения.

— Я не верю в это, — запротестовал я.

Он не ответил, но внутренне я почувствовал, что в этом есть правда.

Его квартира была на четвёртом этаже старого здания на Мойке. Это была сама простота: ни ковров, ни диванов, только несколько стульев и кресел. Его спальня была маленькой и обставлена только тумбочкой, ночным столиком и небольшим встроенным шкафом. Не было ни картин, ни гравюр, а только бесконечные книжные полки с медицинскими книгами в гостиной. Ни одного детектива или художественной книги, или поэзии, или биографии. У него не было служанки, он сам готовил для себя.

— В основном хлеб и молоко? — я сделал предположение.

— Нет в основном мясо, — он снова не объяснил.