Борис Ардов - Table-Talks на Ордынке

Не могу не привести тут еще одно четверостишие Кроткого, Эти строки были написаны, кажется, в годы войны, но в нашей стране так и не утратили актуальности:

Забыв законы гигиены,Г….. питаются гиены.С гиеной сходны мы в одномИ мы питаемся г…..

В двадцатые и тридцатые годы в Москве процветал такой писатель Соломон Бройде. Человек этот обладал выдающимися способностями, но не литературными, а коммерческими. А так как писательство в этой стране на долгие десятилетия стало единственно возможной формой частного предпринимательства, то Бройде и стал литератором.

Вот характерная сценка, о которой рассказывал Ардов. В двадцатые годы напротив Моссовета стояла статуя Свободы. Так вот Соломон Бройде однажды рассматривая это изваяние, произнес:

— Нет, с этой дуры ничего не возьмешь… Тут он повернулся спиною к «Свободе» и взгляд его обратился на здание Моссовета.

— А вот здесь, — сказал он, — поживиться можно.

Он перешел Тверскую и через час вышел из Моссовета, имея два договора на издание книг. В те годы такое было вполне возможно.

Приятель моего отца и его сосед по Нащокинскому переулку, легендарный Матэ Залка рассказывал о вполне кафкианском происшествии, которому был свидетель. Залка и Бройде вдвоем пришли в банк, поскольку вместе занимались строительством писательского дома. Они оказались в просторном помещении, где стояло множество столов. Бройде огляделся и вдруг ударил себя ладонью по лбу:

— Вот память проклятая! Ведь я здесь служу…

Он тут же уселся за один из столов и стал принимать посетителей.

Дела Соломона Бройде шли настолько хорошо, что это, в конце концов, его погубило. Первым советским писателем, который обзавелся автомобилем, был Маяковский. Вторым — стал Бройде. Этого уже собратья по перу вынести не могли. О его махинациях появились сразу два фельетона. Один — в «Правде», а другой, кажется, в «Вечорке».

После этих публикаций, как и следовало ожидать, Бройде арестовали. На суде выяснились два любопытных обстоятельства. Во-первых, что он писал не сам, у него был литературный «негр», какой-то спившийся литератор, поляк по национальности. А посему персонажи книг Бройде носили имена — Лешек, Фелюсь, Зося…

Во-вторых, выяснилось, что «своих» сочинений Бройде толком не знал, читать ему было некогда.

Судья спрашивал:

— Вы помните, у вас в романе героиня Зося объясняется в любви Яну?..

— Зося? — переспрашивал подсудимый, — какая Зося?..

Некоторое время Бройде содержали в Бутырской тюрьме. В те годы там было налажено какое-то производство, и все заключенные работали. Необыкновенные организаторские способности Бройде проявились и тут. Пользуясь старыми связями, он организовал выгодный сбыт продукции, и по этой причине стал любимцем администрации тюрьмы, а потому внутри Бутырки мог ходить совершенно свободно.

Однажды Бройде зашел к начальнику тюрьмы. Того не оказалось на месте, и он попросил у секретарши разрешения зайти в кабинет и позвонить по телефону, и та позволила.

Бройде уселся за стол начальника и набрал номер генерального прокурора Вышинского.

Трубку подняла секретарша.

— Могу я поговорить с товарищем Вышинским?

— А кто его спрашивает?

— Писатель Соломон Бройде.

Через некоторое время послышался голос прокурора.

— Я вас слушаю.

— Андрей Януарьевич, с вами говорит писатель Соломон Бройде.

— Насколько мне известно, — прервал его Вышинский, — вы должны находиться в заключении.

— Да, я вам звоню из Бутырской тюрьмы…

— Позвольте, — удивился прокурор, — у вас в камере телефон?

— Нет, — отвечал Бройде, — я вам звоню из кабинета начальника тюрьмы…

— Так, — сказал Вышинский, — передайте, пожалуйста, трубку ему…

— Его сейчас нет, он вышел из кабинета…

— Хорошо, — сказал Вышинский, — когда он вернется, пускай он мне сам позвонит… И в трубке послышались гудки. Больше Бройде из камеры не выпускали.

До войны в Москве проживал беглый перс, писатель Лахути. Некоторое время он был вторым секретарем Союза писателей. Ардов любил рассказывать такую историю о нем.

В Союз писателей пришло письмо из ростовской организации. Там говорилось, что молодой и одаренный пролетарский поэт беспробудно пьет, губит свой талант, но они, ростовские писатели, ничего со своим собратом поделать не могут. И вот было решено командировать туда Лахути дабы он разобрался в этом деле на месте.

Перс прибыл в Ростов в международном вагоне, его встретили на обкомовской машине и поместили в номер «люкс» лучшей гостиницы города. Затем его повели в ресторан и накормили роскошным обедом.

— Гидэ глупэс? — спросил Лахути с восточным акцентом.

Тут его опять усадили в автомобиль и повезли на ростовскую окраину… Машина въехала в зеленый, заросший деревьями двор многоквартирного двухэтажного дома.

Все жильцы вышли из комнат, с любопытством разглядывая автомобиль и солидную фигуру Лахути.

— Прифтите минэ глупэс.

Два ростовских писателя и несколько соседей вывели во двор бледного и дрожащего от многодневной пьянки молодого человека.

— Сатись скамья, глупэс, — приказал ему Лахути.

Пьяница покорно уселся на врытую в землю скамейку.

— Пэри пэсок, глупэс.

Бедняга нагнулся и взял горсть песка.

— Клади пэсок карман, глупэс, — повелел ему Лахути.

Тот послушно всыпал горсть в свой карман.

— Тэпэр, глупэс, випрось пэсок свой карман. Пьяница исполнил и эту команду.

— Вот так как ты випросил пэсок свой карман, — важно сказал Лахути, так ты толжен випросить пьянка своя голофа. Как ты можешь пить, когда тфой солофей долшен пыть черес плэчо.

После этих слов перс снова уселся в автомобиль и вместе со своей свитой отбыл в гостиницу.

Там его опять угощали, а на другой день в международном вагоне отправили в Москву.

И еще о пролетарских писателях. В тридцатые годы в Ленинграде один из этих «самородков» во время ссоры на коммунальной кухне выплеснул на соседа целую кастрюлю кипятка. Об этом рассказали критику Цезарю Вольпе, и тот сказал:

— Жестокий талант.

(Так называлась знаменитая статья критика Н. К. Михайловского о Достоевском.)

Из Москвы в Казахстан к прославленному акыну Джамбулу был послан поэт-переводчик. Старый казах встретил гостя весьма торжественно. Он взял музыкальный инструмент и пропел некую импровизацию в честь москвича.

После этого все стали с ожиданием смотреть на гостя. Дескать, раз ты поэт, то должен ответствовать достойно, то есть сложить и произнести стихи в честь хозяина. Москвич не растерялся и прочел наизусть несколько строф из «Евгения Онегина».