Яков Михайлик - Соколиная семья

Горячая волна радости заполнила сердце. Меня стали бояться. Бояться вдвоем одного. Это что-нибудь значит, черт возьми! Кузнецов уже перетянул линию фронта. Теперь он вне опасности. От восторга беру ручку управления на себя, сектор газа – до отказа вперед и свечой ввинчиваюсь в небо. С высоты пикирую вслед за самолетом Кузнецова.

Под нами запасный аэродром. Капитан идет на посадку. У него кончилось горючее. А может быть, ранен. Делаю круг и тоже сажусь. Винт яка еще вращается, а Кузнецов уже карабкается на плоскость моего самолета. Перевалившись через борт кабины, обнимает меня, целует.

— Спасибо, друг! Большое спасибо! Я обязан тебе жизнью.

Оказывается, он все видел: и бой с мессершмиттом, и свечу, и мою заботу о нем после перелета линии фронта.

Вместе с техниками залатали пробоины в крыле лага, заменили бензобак, заправили машины горючим и к вечеру уже были дома.

От битвы – к битве

Я твой солдат, твоих приказов жду.

Веди меня, Советская Россия,

На труд, на смерть, на подвиг – я иду.

На Вол-гу, на Вол-гу, на Вол-гу… — ритмично выстукивают колеса поезда. Вагон набит битком. Люди, чемоданы, мешки. Духота. Перебранка и смех. Перед глазами в едком махорочном дыму – фуражки, пилотки и кепки, гимнастерки и пиджаки. На столиках, чемоданах, а то и прямо на коленях – хлеб, сухари, консервы. Кто пьет кипяток без заварки, кто пробует напитки покрепче.

Утолив жажду и по-дорожному закусив, люди снова загомонили на разные лады. Сквозь этот разноголосый гомон послышался нехитрый мотив гармони. Пение вполголоса:

Дан приказ: ему – на запад,Ей – в другую сторону…

Обрывки разговора:

— Ордена учредили новые. Слыхал?

— Какие?

— Отечественной войны.

— Добрая память будет, кто в живых останется…

— И гвардейские военные звания установили.

— Значит, ты теперь гвардии ефрейтор?

— Поднимай выше – гвардии младший сержант.

— Так, чего доброго, и до большого чина дойдешь.

— И дойду. До Берлина-то шагать далеко.

— Дошага-аем!..

За опущенными рамами окон лето. Торопливо бегут, обгоняя друг друга, поля и перелески, разъезды и полустанки. На крупных станциях невообразимый содом: охрипшие проводники, военные коменданты и их вконец задерганный наряд не в силах справиться с огромными толпами людей – военных и гражданских, здоровых и раненых. Безбилетники штурмом берут крыши вагонов. Похоже, вся Россия находится в движении.

Мы едем в тыл на переформирование. Я снова буду там, где научился летать на истребителе Як-1, где осталось столько юношеских впечатлений и надежд. Но мысли сейчас не об этом. Душой я все еще в Подмосковье. Там принял боевое крещение, прошел сквозь отчаяние бессилия перед врагом, пережил горькие минуты гибели друзей и собственного ранения.

Там же, в Подмосковье, я впервые испытал и радость победы. И не только я, вся наша армия, вся страна. Мы вырвали из рук врага стратегическую инициативу. Разбойные силы немецко-фашистской Германии в первый раз за всю вторую мировую войну потерпели крупное поражение. Наши успехи в знаменитой битве под Москвой означают собой коренной перелом в ходе смертельной схватки двух миров социализма и фашизма. Мы оказались сильнее, и я горжусь, что мне довелось быть участником этого грандиозного сражения.

И еще все мои думы о Подмосковье потому, что там… Впрочем, об этом незаурядном событии в моей жизни нельзя рассказать в двух словах.

Батальонный комиссар полка Косников за последнее время все чаще начал заходить в наше звено, приглядываться к ребятам, беседовать. То о настроении спросит, то о вестях из дому. Бывал в землянке, на стоянку самолетов приходил. И в этом ничего особенного я не видел: летаем много, напряжение большое почему комиссару и не потолковать с нами.

— Ну как, сержант, обвык в полку? — спросил он меня однажды.

Ответил ему, как и положено подчиненному:

— Так точно, товарищ батальонный комиссар! Он улыбнулся, дружески хлопнул по плечу:

— Зачем же так официально, по-уставному? Давай запросто. — И предложил закурить. — Знаю, сердишься ты на меня. И есть за что… Я и сам, Яша, не меньше твоего переживаю. Да что там переживаю – порой сам себя ругаю… Жалко Витю Ефтеева. Ведь это я тогда шумнул на заместителя начальника штаба, чтобы дал ракету на вылет. Но было решение командира. Помнишь, мессеры блокировали наш аэродром? Так вот, не подумай чего плохого… Все ведь хотели… Сам понимаешь: фашисты бомбят соседей, значит, надо выручить их из беды. Думали, что вам удастся взлететь и отогнать мессершмиттов. Почувствовав опасность, за ними, мол, ринутся и юнкерсы, наспех высыпав бомбы куда-нибудь в лес или в поле. Но, как знаешь, ошиблись. Расчеты не оправдались. Виктор погиб, а тебя изрешетили…

Комиссар умолк. Ему тяжело было говорить.

Затаенная обида на комиссара как-то сгладилась, уступила место другому чувству – вере в искренность признания допущенной ошибки.

Вспомнилось недавнее прошлое. Вместе с Андреевым я возвратился с задания, выполнив его ценой огромного напряжения, связанного с риском для жизни. Именно тогда комиссар Косников спросил меня, не думал ли я еще о том, чтобы вступить в партию. При этом он сказал, что и сам мог бы дать мне рекомендацию, но… Я понял это но. Он опасался, не пойму ли я его предложение как цену за историю с трагическим вылетом…

Звание коммуниста ко многому обязывает, и поэтому я попросил время, чтобы подумать. Решение, конечно, могло быть только одно. И я согласился. Эскадрильское партсобрание проходило в перерывах между боевыми вылетами, на самолетной стоянке.

Коммунисты говорили коротко: Обстрелян… в бою не робок… открыл личный боевой счет… спас жизнь капитану Кузнецову… Принять!

На переформирование я еду кандидатом в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).

Колеса стучат и стучат. Все ближе к Волге, к небольшому городку Вольску, к аэродрому, куда я когда-то приехал из Белого Колодца.

Это было год назад. Мы спрыгнули с полуторки на раскисшую осеннюю землю. Сквозь серую пыль дождя на ровном поле угадывались длинные горбатые сооружения, вроде силосных буртов, и приземистое деревянное здание барачного типа. Здесь и располагался учебно-тренировочный авиационный полк.

Силосные бурты оказались землянками. Вошли в одну из них. Народу как сельдей в бочке.

— О, пополненьице! Свеженькое, — услышал я над головой хриповатый озорной басок. Его обладатель, скользнув по моей спине каблуком сапога, спрыгнул на пол.