Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

– Мы не умели мыслить, – вспоминал Павел, – боялись мыслить!

Ни разговор с Лепой[9], ни «избиение» на партактиве, ни отрешение от поста предгорсовета не стали для него знаками предупреждения. Удивительно, но он был убежден: ему – честному коммунисту – ничто не грозит. В этом его убедил и нарком внутренних дел республики Петр Рудь, принявший Павла и уверивший, что на самом деле у НКВД нет претензий ни к его жене, ни к нему. Рудь знал, что скоро – черед Аксенова, и значит, о Гинзбург ему можно говорить, что угодно. Чего он не знал, так это того, что и на него уже заготовлены приказ, ордер, камера и пуля[10].

Оптимизма добавили приглашение на заседание ВЦИК и похороны Серго Орджоникидзе, плюс – назначение начальником строительства казанского оперного театра, участие в торжествах по случаю 17-й годовщины образования Татарской АССР, предложение подписать Конституцию республики. Если зовут конституцию подписывать, значит, не считают же врагом, думалось тогда; если приглашают на ВЦИК, значит, сажать не замышляют…

И тут – как оглоблей по лбу: изгнание. Из партии.

Когда, как слепой, он вышел с коллегии Комиссии партийного контроля, то почувствовал: в кармане нет партбилета! Главного нет! Того, ради чего всё. Того, чему отдал жизнь.

Ему не дали и слова сказать: «Не на митинге… билет на стол».

Он вспомнил день ареста жены: как Вася перед сном всё просил, чтоб мама его поцеловала. Еле его уложили под бормотанье няни о сказочном зверином царстве…

И подумалось: вдруг не увижу ее никогда? Никогда…

3

Вызвали на заседание ВЦИК. В Москву. Обычная бюрократическая практика: у человека могли сидеть жена, сын, брат, все могли сидеть; он сам ночь от ночи мог ждать стука в дверь… но он мчался на зов кремлевских сирен, подчинялся, функционировал… В Москве Павел встретил Михаила Разумова. Тот зазвал его в «Метрополь» – обедать. Налив две чайные чашки водки, сказал: «Несчастье таких людей, как мы, в том, что невозможно спрятать себя, как иголку в мешке… А главное наше несчастье – это семьи». Они крепко выпили, плотно закусили и больше не виделись[11]. Встреча встревожила Павла. И побудила к действию.

Зов сирен стих. И он (по версии его дочери Майи) не мешкая послал телеграммы: в Москву – прежней жене Циле и в Ленинград – бывшему мужу Евгении доктору Дмитрию Федорову. Просил: приютите Лешу и Майю. Сам же Павел Васильевич пишет: он лично помчался к Цецилии и в Питер. Договорившись обо всем с Федоровым, он увиделся с сестрой жены – Наталией Королевой. Она, рыдая, бросилась к нему на грудь: ее мужа, выпускника Института красной профессуры и сотрудника Воронежского обкома, как и Женюшу, забрали. Враг народа…

А в Казани на Комлева остались Павел, его мама Авдотья Васильевна, няня Фима и Вася.

Он очень скучал по мамуле и что ни день спрашивал, когда ж наконец она вернется из дальней командировки. Павел, крепясь, что-то выдумывал. Самого же ела тоска по жене. Но куда тяжелее разлуки было неведение: как она там – в тюрьме, и что с ней делают на Дзержинского…

Видя его горе, Авдотья Васильевна сказала сыну так: «Ты, Паша, не распускайся, ни гарюй, никуда твоя Жена ня денитца».

– Ну как же не денется, она ведь не на курорте, а в тюрьме.

– Ну и щщощь. Она вить там не одна? Придет время, всё абайдетца, и, Бог дасть, ты повстречаишь сваю Женю.

Павел Васильевич вспоминает, что взялся было спорить. Но мать не приняла никаких возражений. Встав на колени, она твердым голосом стала читать молитву: «Господи, Спаситель наш, отдавший жизнь за нас грешных, и Ты, Святая Богородица… Помогите моему сыну в трудное время не пасть духом, вселите в него твердость и силу пройти через все испытания и не уронить своего человеческого достоинства». Закончив молитву, она сделала три земных поклона. После чего продолжила свое материнское наставление: «…Скоро и ты там будешь. И Лепа ваш там будет… И все ваши товарищи… высокие и других размеров начальники будут там. <…> И чем больше вас будут сажать, тем больше будет расти число людей, которых ждет тюрьма. Вы все так поедом и поедите друг друга. И никто не придет на помощь. Только сама жизнь, как глубокая и сильная река, пробьет себе новое русло, и тогда наступит светлый праздник. О детях не думай. Они поднимутся. У них свое течение жизни будет. Держись, Паша…»

А что еще ему оставалось – бывшему рабочему вожаку, партийному начальнику и государственному человеку? До расставания им было отмерено еще пять с небольшим месяцев. Павел дисциплинированно ходил на работу. С узелком. Чтоб хоть что-то было под рукой, если возьмут на работе или по пути. За ним пришли 7 июля.

4

Отвезли туда же – на «Черное озеро». Избивали жутко. День и ночь. Топтали не столько ребра, сколько самолюбие, надежду и совесть. И вот что страшно: глумились «свои». Когда-то он, красный комиссар, пытался представить себе, как бы повел себя, попади он в белую контрразведку, начни золотопогонные офицеры втыкать ему иглы под ногти… Верил: ничего не скажу гадам. Иль не борец я за правое дело? Плевал бы только в глаза. А тут ему в глаза летели плевки офицеров с красными звездами. Они же и ногтями занимались. И гениталиями. А со стен внимательно и строго смотрели на это Ленин, Сталин и Дзержинский.

Следователь Крохичев не требовал от него ничего необычного. Оговори себя, сослуживцев и десятки других – и отдыхай. А он вспоминал слова матери, ее мольбу: «Помогите моему сыну… не уронить человеческого достоинства», и – терпел. Его снова били. Ставили коленями на гречку и горох. Пытали током. Морили голодом. Мучили бессонницей. Сменяли истязания разговорами «по-хорошему» и посулами; а их – новыми пытками…

«Ну, чо кобенишься, падло! Эй, подтяни его повыше! Орешь, троцкистское мурло? Как ни крути, а всё подпишешь… И нам задачу облегчишь – не надо будет сажать тебя жопой на табуретную ножку. Знаешь, мразь шпионская, как я тебя на нее натяну? По самые пончекряки. Тогда поикаешь, гнида!»

И снова побои. Унижения. Беспросветная тьма. Безысходность.

Известны примеры редкого мужества подследственных на допросах в НКВД. Несмотря на страдания, люди не сознавались в том, чего не делали. И неважно, что этого «требует партия»…

Терпел и Павел. Но он сдался. Подписал ложное признание.

Пишет он об этом с тоской: «…меня продолжали молотить. Ночью 15 апреля [1938 года] я понял, что у меня исчерпаны все силы… 16 апреля меня… Крохичев протянул бумажку и сказал:

– Вот здесь поставь подпись.

Подпись была поставлена».