Геннадий Головин - Покой и воля

Главное, как вы сами понимаете, было не в лексическом богатстве, а в той силе партийной убежденности и страсти, с каким доклад произносился. — Такен-бакен (Товарищи)! Акен-такен… (Позвольте мне…) Бакен-такен… акен-бакен! (Продолжительные аплодисменты.)

Тут я стал подозревать, что за решетками той кроватки вовсе не вундеркинд растет, а обыкновенный демагог. Впрочем, не слишком-то и огорчился. По многим трудноуловимым признакам наступали времена говорливых глотников и, стало быть, за будущность сына можно было оставаться спокойным.

Мы тосковали по лесу.

Вокруг нас и так, считайте, был лес. Столетние сосны, ели, березы обступали дома вплотную. В Москве это называли бы не иначе, как лесопарком.

Но мы не об этом лесе тосковали, а о настоящем, о том, что начинался сразу же за Серебрянкой и мощной зеленой рекой тянулся на север вдоль железной дороги и где-то там, за Сергиевым уже Посадом сливался с дремучими озерами владимирских, ярославских, уже по-настоящему вековечных чащоб.

Мы ужасно страдали, что уже не можем подняться часиков в пять, в половине шестого, когда весь сад в лучах еще невысокого и еще неотчетливого солнца, весь еще сумрачно, мокро зелен, хмуроват и как бы не вовсе еще проснувшись, подняться в столь непривычно ранний час и, делая спешные спорые движения, но — осторожные, дабы не разбудить домашних, быстренько собраться, с каждой потраченной на сборы минутой все явственнее ощущая в себе лихорадку спешки — оттого, что время уходит, что кто-то уже давным-давно в лесу, на ваших заповедных местах и, небось, уже косит косой ваши грибы, — в быстрой азартной спешке собраться, невнимательно глотнуть чаю и, оставив чашку недопитой, вдруг броситься прочь, схватив загодя приготовленную корзину, на дне которой нож, сверток с бутербродами, а на случай жажды огурцы вы рвете уже на ходу, слепо пошарив в грядке, по-ночному наглухо укрывшейся под плотно сомкнутыми грубыми листьями, аж седыми от крупной едкой росы.

Шумно погромыхивая — по кротко спящему поселку — такому прелестно опрятненькому, свеженькому, спящему словно бы в предвкушении праздника — самой короткой дорогой — к лесу!

С чувством все нарастающей спешки перебежать по мокрой от росы ржавой вагонной ферме, которая заменяет здесь мост, и наконец-то, отодвинув привычным жестом еловую низкую ветвь, загораживающую вход в чащу, шагнуть на тропу, сразу бойко и маняще побежавшую из-под ваших ног в глубину нелюдимого еще леса.

…И тут ты вдруг обнаруживаешь, что глаза твой начинают жить совершенно особенной, от тебя отдельной жизнью — обшаривают все вокруг быстро и жадно и зорко тем движением, каким шарит миноискатель по поверхности земли, — и главнейшее искусство искусного грибника именно в том и состоит, чтобы дать своим глазам и жить, и действовать, как им хочется.

Если вы будете искать грибы, высматривать их — наберете вы от силы куку с макой.

Глаза сами найдут. Ваша же забота — искать те места, где вы, будь вы грибом, непременно устроились бы расти. Только и всего.

Грибы любят, чтобы их собирали. Ни в коем случае не ругайтесь на них, если вам не везет. Если в лесу есть грибы, они к вам сами выйдут.

Они, повторяю, любят, чтобы их собирали люди. Заберитесь в самый урожайный год куда-нибудь в чащобу, в бурелом, в глухомань леса, куда редкий забредает человек. Там вы не найдете гриба. Им не интересно расти там, где нет шансов быть найденными.

Не стесняйтесь, если вдруг поймаете себя на том, что разговариваете с грибами. Они, ей Богу, слышат вас.

Как-то нам попалась книжонка, в которой некто, за какие-то свои заслуга допущенный в мир грибов, приобщенный к их тайнам, рассказывал, как у них там поставлено дело, как устроена их Империя, кто есть кто в грибной иерархии. Мы запомнили одного — Мароболая — верховнокомандующего над подберезовиками. И вот с тех пор, входя в лес, мы первым делом кличем: — Маробола-ай! Мы пришли! Укоряем его: — Чего это ты, Мароболаюшка, скупишься? Благодарим: — Ну, спасибо, батюшка родной! Ну, уважил! Мароболай, мы заметили, ужасно падок на похвалы в свой адрес, и мы на превосходные эпитеты, даже на самую грубую лесть никогда не скупимся. Намекаем даже (когда, в особенности, кладка вдруг прекращается), что Мароболай с его-то умом, добротой и мудростью вполне, на наш взгляд, достоин чина аж самого Императора всея Грибной Империи.

Я, между прочим, заметил: или моя жена такая уж чересчур обаятельная, или вообще Мароболай к женскому полу не равнодушен, но факт есть факт. Ее он слушает куда внимательнее меня и на ее славословия куда более отзывчив. Ее корзинка всегда подберезовиками с верхом, а у меня, в лучшем случае, вровень с краями.

Мы настолько изнывали от желания сходить в лес, что однажды попытались даже отправиться за грибами вместе с Колькой.

Экспедиция с треском провалилась, едва начавшись.

Ну, во-первых, корни. Их такое оказалось множество в лесу, что коляска с первых же метров стала прыгать и скакать, как на взбесившемся вибростенде. Даже Кольке — любителю, как я отмечал, тряской езды, — это показалось слишком.

Ну и, во-вторых и в главных, — это, конечно, комарье.

Оно слеталось, как оказалось, со всего леса в неукротимой жажде вдоволь напиться младенческой сладкой кровушки. Комаров не останавливали даже смрадные клубы гвоздичного масла, которые валили из коляски нашего сына.

Комары, как я предполагаю, затыкали ноздри, зажмуривались и с восторгом камикадзе пикировали один за другим на аппетитно буржуинские румяненькие колькины щечки. Какие там грибы! То и дело роняя колясочные колеса, семафорно размахивая руками, мы бежали из леса.

Последней, пятясь, отступала жена, размахивая не очень большой, но и не маленькой березой, которую она вырвала с корнем.

Я все ожидал, когда же она закричит нам, как в кино про войну:

— Бегите! Я вас прикрою! — но, кроме кошачьего фырканья и мясницкого хеканья, я так ничего с ее стороны не услышал.

Потом долго еще мы заштукатуривали комариные укусы друг на друге содовой кашкой и нервно веселились: — Вот так сходили!

И все-таки однажды в то лето нам удалось вырваться в лес.

Приехала погостить сестра жены из Москвы, и мы уговорили, улестили, уломали бедную девочку всеми честными и не совсем честными способами, чтобы она посидела с Колькой.

Она согласилась, хотя не в состоянии была скрыть панически-тихого ужаса, засветившегося во глубине синих глаз, и крупной дрожи в руках.

Инструктаж — как и чем кормить, во что пеленать, во сколько гулять, какую соску совать и что говорить при этом, какое выражение лица иметь во время кормежки и что именно петь в каждом конкретном случае — инструктаж продолжался весь вечер накануне. Жена попробовала продолжить его и на рассвете, перед уходом, уже после того, как чуть не рыдая от предстоящей разлуки, она собственноручно накормила полусонного принца.