Наталья Галаджева - Олег Даль

Пел Даль как драматический актер, для которого музыкальный момент - еще один штрих в образе его героя, с помощью музыки и поэзии раскрывающий глубины, неподвластные сухой прозе. Каждый такой номер выстроен как своеобразная маленькая поэма, спектакль в спектакле, фильм в фильме.

Там, где видео- и звукоряд сливаются воедино, просматривается, как прочно слиты в таланте артиста три важнейших компонента - музыка, поэзия и пластика. Их не разъять. Музыкальность заложена в основе движения, в его подчиненности какой-то внутренней мелодии, которая слышна только этому актеру, звучит внутри него. Она придает каждому жесту темп и ритм, интонационную и тембровую окраску. А связанная с поэзией пластика приобретает эмоциональность и одухотворенность. О музыкальности поэзии - то есть о чтении стихов - разговор особый.

Не поет его голосом только Крестовский, герой фильма "Земля Санникова". Сохранились фонограммы, даже два варианта. На одном из них в промежутке между двумя песнями слышна сердитая реплика артиста: "Кабацкая песня - дубль четвертый!!" Раз за разом режиссер и композитор заставляли Даля перезаписывать эти песни. Кончилось тем, что ему все это надоело. Он сказал, что все уже спел и сыграл, и наотрез отказался что-либо переделывать. Песни в фильме спел О. Анофриев. Отказался Даль пойти и настоять, чтобы песни были оставлены за ним. А ведь это было его право. Но это уже из области характера.

Плоды такого саморуководства своей судьбой в искусстве вознаграждались актеру творческими взлетами и прозрениями. Все меньше становилось "проколов" или, как он говорил, "авантюр".

Тогда, на "Земле Санникова", отказ Даля не имел последствий. А Э. Рязанов даже прислал актеру благодарное письмо с надеждой на будущие творческие встречи. Но чаще всего безнаказанным не проходило - судьба в ответ мстила, как могла. Отказ от участия в спектакле "Вишневый сад" в роли Пети Трофимова привел к вынужденному уходу из "Современника", которым уже руководила Г. Волчек. Отказ от участия в фильме "Экипаж" стал причиной травли актера зав. актерским отделом "Мосфильма" и появления странного негласного приказа: Далю три года запрещалось сниматься на "Мосфильме". И т. д. и т. п. Думается, что здесь мы закончим перечислять все роли, от которых отказывался Даль, и все последствия, которые это за собой влекло.

Главное, актер продолжал жить так, как сам для себя считал нужным, несмотря ни на что.

Подобно своему Пеплу или шуту, он ничего не мог изменить в той эпохе, к которой принадлежал. Единственно, что он мог, - или саморегулировать выбор ролей и театров, или играть ему навязанное так, как подсказывала совесть, вкладывая в него новый и неожиданный смысл. Именно этой внутренней свободы и независимости ему не прощали некоторые руководящие, как творческие, так и административные, работники, чувствуя противоборство и противостояние актера. Именно там рождались разговоры о сложности, резкости и неуживчивости его характера. А уж об его уходах из театров просто ходили легенды.

Пошли пересуды: "мания величия", "что ему надо - театры приглашают, роли дают, а он все недоволен..." На начальство можно было и не обращать внимания. Непонимание коллег ранило гораздо больнее. Актер в таких случаях ничего не пытался объяснить. Молча уходил, чувствуя на себе неодобрительные взгляды.

В своих попытках определить составляющие таланта О. Даля, я, как мне показалось, несколько "засушила" его дарование на бумаге. Никакие теоретические выкладки не заменят органики, естества, природы - того, что рождено интуицией, сплавленной с воображением. Позднее Даль, о чем свидетельствуют дневниковые записи, начнет задумываться, попробует привести в систему собственные ощущения, будет размышлять над актерским существованием в пространстве сцены и кадра. Но это нисколько не помешает его импровизациям, абсолютной легкости и свободе.

Пример такой импровизации - речитатив шута в сцене у Гонерильи. Трагическая изысканность, надломленность пластики, воздушность и невесомость каждой фразы, а мелодия словно возникает из дыхания далевского шута. Впрочем, песня шута и впрямь родилась из дыхания актера - он спел ее прямо на съемке так, как слышал в себе. Когда отснятый материал был показан Д. Д. Шостаковичу, композитор сказал, что актер уже все спел, осталось только написать сопровождение. Оно звучит здесь тихо, проходя где-то на втором плане, словно следуя за актером. И кажется, что шут сочиняет свои песенки на ходу, играючи.

Откуда бралась эта легкость и свобода? Думается, это прежде всего - талант. Но еще и мастерство, и высокий профессионализм, которые позволяли распоряжаться мыслью и проживать жизнь своего героя, не заботясь о форме. Форма помогала, но никогда не довлела. Актер отдавался на откуп форме только там, где сюжет существовал как предлог к действию, а не был развитием характера. Как правило, это случалось с актером в его комедийных ролях. Здесь господствовала типажность, эксцентрика, гротеск. Это вовсе не означало, что он работал вполсилы. Напротив, все игралось всерьез. Но в сути серьезного была та доля добродушия и иронии, которая свойственна взрослым в отношении к ребенку.

Писать о комедийных ролях Даля нужно в особой главе. Это отдельная тема. Но у нас сейчас "не то в примете". Только одно грустное наблюдение. Глядя на то, как счастливо-весело "хулиганит" актер в своих барыгиных-амурских, флоризелях, марлоу, вспоминая Даля - Эгьючика из спектакля "Двенадцатая ночь" в "Современнике", трудно предположить, представить себе, что это все тот же Даль, которого запомнили сдержанным, мрачным, ушедшим в себя. Но он мог быть и другим - смешливым, остроумным, живым.

В быту Даль обладал "пикирующим" чувством юмора. Эфрос определил его характер как "смесь жирафенка с пантерой", и это очень точно. Он и был таким - очень разным. Просто с годами желания веселиться хватало разве что на близких. Но даже в последние трудные годы он мечтал о комедии. Это был тот мир, в который он, всегда молчаливый и сдержанный человек, пускал всех. Мир театрализованного представления, фантазии, выдумки, озорства. Это была потребность эмоционального отдыха, возможность выйти в новую форму и еще одна встреча с детством, куда каждый из нас хотел бы вернуться. Главное было - не растерять ощущение своей первозданности.

В 1978 году он писал режиссеру А. Эфросу:

"Время уже не бежит, а летит. Определяется человек, определяется его сущность - и тут я согласен с Делакруа, который сказал примерно следующее: вот когда человек рождается, он и есть тот самый чистый и истинный человек. Потом жизнь накладывает на него различные наслоения, и его задача в течение жизни - сбросить с себя все наносное - и вернуться к себе, к своей истинной сущности".