Наталья Галаджева - Олег Даль

Образ Антона Семеновича по многим чертам и социальному подтексту близко стоит в ряду образов, ставших темой Олега Даля. Но исследование проведено им как бы "с изнанки". Тип был гипертрофированно "положительный", правильный до нетерпимости, точный до жестокости, требовательный до равнодушия. Все человеческое в нем - сломлено, задавлено.

На пробах актер надел на себя длинную шинель, буденовку и очки в тонкой оправе. Остались очки - ясная и точная аналогия хорошо известному пенсне, да шинель, правда, другой эпохи и другого рода войск. Но все равно чувствовалась закалка бывалого военного, прошедшего по полям гражданской войны. А раз так - значит, сидит в нем где-то подспудно азарт побед, боевое товарищество, революционный пафос. А раз так - значит, есть точка отсчета, и можно добраться до того, что спрятано у человека в самой сердцевине.

Постепенно, из кадра в кадр, складывает актер детали и мелочи, которые, соединяясь в единое целое, высвечивают сильную и независимую волю крупной личности. Но сейчас эти качества нашли неверное приложение. Против кого их тут применять?! Против людей, которые изголодались по жизни на Большой земле, по новостям (самолет приходит раз в полгода), по человеческому общению (надоели друг другу за время зимовки), по человеческому участию?! А именно последнего от него ждут люди больше всего.

Актер отыгрывает и это ожидание, создавая впечатление, что его герой оттаивает не просто сам по себе. Его меняют люди. Арктика диктует свои законы. На одних окриках здесь далеко не уедешь, а причала и подавно не построишь. Процесс, скрытый от глаз, но ощутимый весомо, происходит постепенно, до полного перелома.

Сцена "заочных родов" - врач по рации помогает принять ребенка врачу с соседнего зимовья - одна из наиболее сильных в фильме вообще и у Даля в частности. Прекрасный актерский дуэт - врач - Р. Быков, начальник - О. Даль: два полярных характера прошли через конфликт и существовали каждый своей жизнью в отдельности. По сути своей эта сцена была бенефисом Быкова, так как первую партию вел доктор. Поэтому в суматохе происходящего герой Даля отходил на второй план. Возникал его голос в общей полифонии случайно, вроде бы мимоходом. Но из этого маленького "антре" актер сделал подлинный шедевр. Непредсказуемость - вот, пожалуй, главное качество исполнительской манеры Даля в этом фильме. Это был уже совершенно другой человек - растерянный, робкий, взволнованный. Неотрывным испуганно-прикованным взглядом следил он за доктором, мечущимся по зимовью.

"Вы-то что волнуетесь, не ваша ведь жена рожает", - бросал на ходу доктор. Молча закрывал Антон Семенович лицо, и только его длинные пальцы мелко дрожали. А спустя некоторое время он сидел ссутулившись за перегородкой - иллюзией личного кабинета. Сняв очки и близоруко поднеся их к глазам, всесильный начальник строительства вертел в руках детскую пирамидку. А на лице - воспоминания, воспоминания... В короткие мгновения, опять без слов, улеглась целая судьба - неприятности по службе и несложившаяся личная жизнь, какая-то трагедия.

Рубикон оказался перейден. Он уже способен и внимательно отнестись к нуждам людей, и невольно улыбнуться запальчивости молодого полярника. Но в финальной сцене, оставшись один, он подходит к своей канарейке и вдруг... подмигивает ей. Человек ожил, почувствовал вкус к жизни. Но одновременно герой Даля утверждает право человека на внутреннюю жизнь, на символическую перегородку, право каждого оставлять что-то дорогое и близкое только для себя одного. И этим артист как бы утвердил и свое право на свободу и независимость как непременное условие полноценной духовной жизни художника.

О своей теме он никогда не говорил. Только однажды в дневнике промелькнуло: "Я сделал то, что хотел, и открыл проблему". Речь шла о фильме "В четверг и больше никогда". Видимо, ко времени работы с режиссером А. Эфросом, актер эту проблему как-то для себя сформулировал. Но как - этого он нам не оставил.

Нельзя с уверенностью сказать: вот в таком-то году, в таком-то фильме Олег Даль начал свой разговор со зрителем. Он вел его всегда или, вернее, с того момента, как почувствовал, что может вести его, что, помимо исполнения чужих воль - драматурга и режиссера, - он способен говорить и от себя. С годами сложился и конкретный предмет разговора.

Но разговор этот не был услышан зрителем, так как фильмы, в которых актер исследовал очень похожий социальный тип, сходную проблему, вовремя на экран не попали. Внимание на них не заострялось. Поэтому единого впечатления, единой целостной картины очень серьезного общественно-социального явления не получилось. Почти у всех этих фильмов - непростая судьба. Да и само появление их на свет не очень-то приветствовалось.

Эпоха, которую впоследствии назовут "эпохой застоя", была в самом разгаре. Для того, чтобы заглушить голос общественного мнения, надо было сделать так, чтобы этого мнения не было вообще. Планомерно, в течение многих лет, людей отучали мыслить и поступать самостоятельно. Редко что-то смелое и талантливое просачивалось сквозь воздвигнутую систему запретов. Закрывались художественные выставки, не выпускались спектакли, прочно укладывались "на полку" фильмы. Художникам не давали работать. Изъятию подлежали и многие проблемы и идеи. Зато серость от искусства, быстро приноровившаяся к новым обстоятельствам, занимала главенствующие места. Вовсю неистовствовали чиновники всех мастей. Все громче и громче звучали марши в честь несуществующих побед и фантастических достижений. Плоды такого руководства духовной жизнью общества не замедлили дать знать о себе.

Какую пользу приносило "искусство", или то, что от него осталось в 70-е годы, актер видел на каждом шагу. И тогда, когда приехавшему в Псков на "свидание" с Пушкиным артисту Далю было предложено освободить номер в гостинице по причине приезда делегации работников культуры (!). И на встречах со зрителями, когда в городе Краснодаре он получил записку следующего содержания: "А что ест артист на завтрак, и где он сшил свой пиджак". Под одним из подобных посланий стояла подпись "Гав. Гав. Гав.". Это произошло на встрече со студентами. Но в среде взрослых интеллектуалов дело обстояло тоже не лучше. В Доме ученых Москвы в одной из записок значилось: "Не кажется ли вам, что вы здесь все врете?!" Не имея привычки сначала читать про себя, актер прочел вслух и тут же ушел со сцены. Вечер был на этом закончен. Это всего лишь несколько случаев. Их было, конечно, больше. Были и другие записки и особенно письма, сохранившиеся в архиве актера, которые присылали люди, чья духовная жизнь не прекращалась даже в эти годы. Это был тот потенциал, который всегда жил в народе. Но голос его тонул в общем гуле косности, равнодушия и бездуховности.