Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
И для того, чтобы сдать логику, я должна была тотчас же по выходе из театра заставить себя забыть о тех слезах, которые проливались на сцене, а еще больше – в душе моей. Я должна была заставить себя поскорее заснуть, на следующее утро пораньше встать без одной мысли о Художественном театре и повторить хорошенько логику, т. к. в силу некоторых обстоятельств перед Лосским я волновалась больше, чем перед кем бы то ни было, и должна была во что бы то ни стало хорошо ответить.
Все так и вышло, но «Братья Карамазовы»… Я согрешила перед ними и перед артистами Художественного театра и сама себя лишила большого счастья на два дня.
Теперь я вспоминаю все пережитое в театре со спокойной трогательностью, как что-то давно прошедшее, и это ужасно. Это профанация искусства, это грех перед добром, красотой и даже истиной.
А в общем ни один театр не оставил по себе в целом и в отдельности такого впечатления чистоты и целомудренности храма, как этот Художественный. Чувствовалось, что для каждого артиста его роль и автор его роли – святыня, что его игра – это служение божеству. Это, повторяю, чувствовалось, но в чем – трудно сказать. Да, такое искусство очищает и освящает.
В исполнительницах этого не было, но исполнители – почти все до одного (кроме разве Алеши, который был плох) совершали святое таинство. Какая осторожность чувствовалась в том, чтобы не переиграть, не внести чего-нибудь пошлого, унижающего всю высоту выводимого лица и характера.
Две самые трудные (кроме разве Алеши, который зато и не удался), – впрочем, этого даже нельзя сказать, т. к. все роли здесь трудны, – роли Мити и Ивана (Леонидов и Качалов) были так хороши, что чувствовалось, что это сам Митя Карамазов, сам Иван Федорович, а не какие-то актеры за них ходят и говорят. Вся сцена в Мокром была поразительна по своей реальности и искренности Митиной игры. Ни одной фальшивой ноты нигде.
Ах, эта сцена и весь вообще Митя в романе Достоевского! Как он похож, или, вернее, как на него похож Веня! Это один тип; и как я любила бы Веню, прекрати он свою ложь!..10
Иван с чертом был тоже неподражаем.
20/XI 1911 г. СПб. Скорей, скорей кончать дневник Дьяконовой11 и скорей позабыть об нем.
Как тяжело его читать! Это не какой-нибудь чувствительный роман, это даже не исповедь души в произведениях Достоевского, где в конце концов все же не знаешь наверное, что пережито, а что придумано, где кончается Wahrheit и где начинается Dichtung12. Это шаг за шагом все, что было с этим человеком (а не с каким-нибудь вымышленным персонажем) в действительности; а если во многом находишь сходство с собой, как в фактах, так и в переживаниях, – то невольно ждешь и результатов тех же…
Впрочем… если бы не такой страшный холод в комнате, жить бы еще было можно; а то коченеют и пальцы, и мозги. Брр!!..
Позже.
– Работайте, из Вас выйдет хороший ученый, у Вас все задатки к тому есть: ум, строгая логика, интерес, и главное – твердый и непреклонный характер. Мой завет Вам перед отъездом – работайте, кончайте скорей курсы и работайте! —
Милый, наивный Туницкий13! В моих письмах он вычитал строгую логику, а твердость и непреклонность характера увидал в почерке!.. Просто и хорошо, если бы я только могла этому поверить.
А растревожил он меня порядком. Уже больше недели, как мы с ним расстались, а я все еще вижу перед собой его доброе лицо с высоким белым лбом, слышу его душевный голос: «С такими способностями человек пропадает! И никто этого не видит в вашем противном Петербурге, никто не окажет помощи и поддержки. Переезжайте лучше к нам в Москву, мы вас хорошо устроим, вы будете иметь возможность работать. Впрочем, вы ведь сами такая гордая, не хотите ни к кому обратиться… даже мне сказать не хотите. А я всей душой рад был бы помочь вам…»
Милый, славный человек, как я рада, что познакомилась с ним поближе. И не верит, что я ничего не в состоянии сделать, что способности во мне только внешние, что я из породы Рудиных и Тентетниковых14!
Впрочем, он меня ведь совсем не знает, а по наружности мало ли чем может показаться человек. Человеко-боги часто создаются таким именно образом.
23/XI 1911 г. Вчера была в Философском обществе15 на докладе Суханова «Патология морального чувства». Доклад был жидкий и ничего мне не дал. Прения тоже, за исключением двух-трех отдельных замечаний Александра Ивановича [Введенского] и Лапшина.
Входя с лестницы в длинный темный университетский коридор (заседание на этот раз было в V аудитории), я увидела одинокую фигуру Суханова. Он ходил взад и вперед и, видимо, волновался.
– Здравствуйте, Евлалия Павловна, – подошел он ко мне. – Я смущен, да, да, я смущен, – торопливо и сбивчиво начал Суханов, вставляя по обыкновению по несколько раз словечко «да». – Вообразите, да, там такая масса народу! Я никак не ожидал, да, да…
– Еще бы, ожидается такой интересный доклад, – любезно, но вполне искренно отозвалась я.
– Да нет, помилуйте, да, я думал, никого не будет.
Комик этот Суханов! Он типичный психиатр, с целой массой непонятных обыкновенным людям странностей и маленьких чудачеств. «Психастеник», как мы его называем16.
Тороплюсь занять место.
Аудитория оказывается далеко не полна. Абсентеизм17 философов – полный, зато большинство публики, по обыкновению, дамы.
Грустно видеть А. И. председателем на таких заседаниях. Безусловно, человек сам создал подобное положение; но видя его председателем в лучшие времена этого общества, когда стол под зеленым сукном и ближайшие места украшались красивыми умом и знаниями головами, с его собственной в центре, горькая обида за него невольно подымается в душе. Такой умный и далеко не плохой человек не мог создать себе приличного для него положения, не говоря уже о друзьях, которых у него нет среди мужчин. При входе вижу Рафаилович на первой скамье, с массой локонов, неизменным белым крахмальным воротничком на синем платье и обычными, мещански-жеманными позой и манерами.
Поздоровались. Она сидела с Павлиновой.
– Возле нас есть место, хотите?
– Благодарю, – отозвалась я и села.
Сейчас же подошли знакомые студенты. Здороваются. Спрашивают, отчего меня не видать больше на занятиях.
Через
