Маргарита - Маргарита Богорад
Классной руководительницей с четвертого по восьмой классы была математичка Анна Александровна: мягкая, сердечная пожилая женщина. Грузная, маленького роста, с добрым лицом. Она ходила с палочкой. Одевалась очень просто: платье – и все, без украшений. Анна Александровна очень сдружилась с моей мамой и рассказала о своей непростой жизни. Родила она поздно, и сын ее просто морально добивал, у него были проблемы с алкоголем и с психикой.
Когда я училась в девятом классе, в другой школе, мы позвонили поздравить Анну Александровну с Днем учителя. И сын сказал: ее нет. Мама спросила, когда она будет, он ответил – никогда. Покончила с собой. Мама спросила: «А вы позвонили в школу?», сын ответил – нет. И мама сама позвонила моей учительнице по русскому, Нине Константиновне, и рассказала о беде. Вся школа проводила Анну Александровну, потому что, кроме сына, у нее никого не было.
С математикой и физикой я вполне справлялась, но понимала: это не мое. Хотя и получала четверки и пятерки. Если вдруг тройка – было очень обидно, я тут же на переменах переделывала все упражнения, даже на большой перемене не ела – сидела и переписывала.
А вот литература и русский мне давались легко. У Нины Константиновны, преподавательницы литературы, всегда поднимала руку на уроках.
Учительница немецкого языка Галина Михайловна вела наш класс два года, с пятого по седьмой класс, а потом ушла в декрет. Именно она убедила меня и мою маму, что немецкий – мое будущее. Тогда казалось, это невозможно…
После нее немецкий преподавала Анна Григорьевна – старая коммунистка и, как я поняла потом, ярая антисемитка. Я была ребенком и, конечно, не знала, что такое антисемитизм, но дома мама именно так о ней говорила. Когда я поднимала руку, Анна Григорьевна меня словно не видела, спрашивала одноклассников, которые намного хуже знали немецкий. Занижала мне оценки. Интерес к немецкому пропал. Я даже стала прогуливать уроки. Мама меня понимала – когда немецкий был последним уроком, мы его пропускали вместе с мамой. Когда из декрета вышла Галина Михайловна, она на педсовете высказала свое мнение Анне Григорьевне, на что та ответила: «Богорад не должна знать, что она лучше всех знает язык, и я буду ей занижать оценки».
В школе занимались лечебной гимнастикой, ЛФК. Методистов по лечебной физкультуре было много, одну из них мы даже вызывали на дом. Обычно дети на уроке смеялись, а я молчала. И тогда одна из методисток, Раиса Петровна Гороховская, бывшая чемпионка по плаванию, спросила маму, что это я молчу – может, глухая или совсем не могу говорить? Мама, смеясь, ответила: «Послушали бы вы ее дома!» Насчет гимнастики я ленилась, меня заставляли заниматься. Кстати, методисты ЛФК поставили меня на костыли. По Рузе ходила сама, а за мной – мама, папа или дедушка. И двоюродные сестры.
В классе я лучшая! Мне легко давались все гуманитарные предметы: литература, русский, немецкий, история и внеклассные занятия по литературе. Но вот с письмом – беда! Стали думать, как все-таки меня научить. В тетради писать неудобно, постоянно отрываются листы. Не помню, кто придумал использовать альбомы, мне кажется, мама. Альбомы толстые, там листы так просто не оторвутся. Мама ночью на работе линовала эти альбомы, по русскому – в линейку, по математике – в клетку. Я писала на странице по одному слову. А вместо диктанта вставляла буквы и знаки препинания.
Учителя меня любили, а вот класс – нет. В начальных классах я дружила с мальчиками, Виталиком и Мишей, с ними мне было интересно. Они веселые, не обращали внимания на мои физические недостатки. Говорили на все темы, давали играть с машинками на переменах, а Виталик провожал нас с мамой до ворот школы после уроков, сами-то они жили шесть дней в интернате. Потом они перешли в обычную школу, так как у них не было физических проблем.
Дети в классе разные, но все самостоятельные. Дружбы как-то ни с кем не сложилось. Во-первых, я чужая, после уроков – домой, а они жили там всю неделю. Во-вторых, я в классе лучшая. В-третьих, мне просто неинтересно было с детьми из класса. Может быть, потому, что я выросла со здоровыми детьми, а у них другое отношение ко всему. Даже сейчас у меня мало друзей с физическими проблемами.
Хорошо помню учителя черчения – Сережу. Выпускник нашей школы, он ходил с палочкой. Черноволосый. Глаза карие. Ах, как я была влюблена! Он часто подходил помогать, так как я не могла чертить, и я, затаив дыхание, слушала его.
Приходя из школы, я садилась читать (до четырнадцати лет сказки читала), а мама напоминала мне об уроках, и мы письменные задания делали вместе. Мама держала мою руку, так вместе и писали. Книги всегда любила, читала запоем. Любимыми авторами были Майн Рид, Януш Корчак, Вениамин Каверин. Позже, в старших классах, читала Гюго, Достоевского, Чехова, «Войну и мир» перечитывала несколько раз. Конечно, читала Ремарка, Фейхтвангера, Мопассана.
В школе были уроки труда, машинопись. Валентина Федоровна не знала, как со мной быть: я на стуле не сидела, нажимала все клавиши сразу. Мне купили печатную машинку Continental, жутко тяжелую. Она, наверное, помнила Ленина… Я первый и средний пальцы подкладывала под клавишу пробела. Пальцы все изранены, дома заклеивала пластырем. А поскольку я любила вышивать, то все руки еще и исколола иглой. Валентина Федоровна звала меня «раненная в боях». Печатать научилась. Потом один старый мастер сделал мне две машинки – с русским шрифтом и с латинским.
Однажды у меня не было урока, а папе надо было на работу. И папа попросил Валентину Федоровну, чтобы я посидела на ее уроке труда. За моей машинкой девочка из старших классов, Лида, писала сочинение. Не знаю почему, но Лида мне понравилась. Позже мы снова встретились с ней и дружили больше двадцати лет, но это отдельная история.
У мамы вообще
