Записки русского крестьянина - Иван Яковлевич Столяров
Знахари, знахарки и бабки-повитухи* были главными лекарями деревни. Они были всегда « под боком »и, в случае надобности, были готовы помочь. Знахари и знахарки лечили крестьян водой, « наговоренной »* на горячих углях от разных болезней. Наговоренной шерстяной ниткой они лечили от вывихов. Они давали разные чудодейственные снадобья, которые крестьяне носили в ладанке на одном шнурке с крестильным крестиком. Крестьяне верили в чудодейственную силу трав. Чеснок предохраняет от холеры, если его носить в ладанке. Они были очень набожны, твердо верили в Бога и в то же время — в существование домового*, русалок и ведьм, верили в колдовство. Они были убеждены, что земля держится на трех китах.
Таковым было село Карачун, моя колыбель, где я родился, и жители, среди которых протекли мое детство и отрочество, в конце XIX-го века. В сознании этих ревностных христиан сохранился остаток язычества, проникавший в их веру, бессознательно перемешиваясь с суевериями и православной религией. Русский народ был так сильно привязан к традициям, что он недоверчиво относился ко всем новшествам.
Мое первое воспоминание связано с пожаром нашей избы. Я проснулся среди ночи от крика : « Мы горим ! » Я понимаю, что я на коленях у матери, сидящей на телеге, которая с грохотом катится в ночную тьму, а позади нас освещает зарево пожара. Это мое первое сознание бытия длилось лишь мгновение. На следующее утро мы с сестрой стоим у маленькой избушки. Недалеко от нас — огромный пылающий костер : догорающий скирд хлеба. Из него вырывается сильное пламя и дым. Вокруг него возятся крестьяне. Сестра, указывая пальцем на одного из них, говорит мне : « Вон там батя ». Мое внимание привлекает мужик в коротком полушубке. Мне кажется, что сестра говорит о нем, но я еще не понимал значения слова « батя » и связи его со мной.
Потом сестра ведет меня в сад. Там, на тропинке, я вижу лежит мужчина большого роста, черноволосый ; он громко рыдает. Сестра говорит мне : « Это наш дядя. » Но опять я не понимаю значения этого слова. Я никогда больше его не видел : он умер вскоре после пожара.
У моего деда со стороны отца было четыре сына и две дочери. Своего старшего сына он выделил из семьи еще до пожара. До пожара же была выдана замуж младшая дочь и оставила отчий дом*. Старшая же дочь не захотела выйти замуж и сделалась деревенской монашкой*. Она не пошла в монастырь, но продолжала жить около семьи своего отца. В это время (вторая половина XIX века) такие монашки были довольно многочисленны. Когда молодая девушка решала сделаться деревенской монашкой, ее семья строила ей на своей усадьбе, обычно около сада, маленькую избушку, такую, в которой мы и нашли приют после пожара.
Моя тетка зарабатывала себе на жизнь (пропитание и одежду), частью читая псалтырь над покойником, частью работая поденно в своей собственной семье или у соседей.
Летом все женщины и молодые девушки, покончив со своими хозяйственными обязанностями, отправлялись работать поденно на полях к окружающим помещикам. Весной, чтобы полоть свеклу, осенью, чтобы выкапывать сахарную свеклу. Самым большим поместьем было поместье принцессы Ольденбургской. Оно называлось Рамонь. Ее земли занимали часть двух уездов, соприкасавшихся с Воронежским и Задонским. Летом и осенью женщины окружающих сел и деревень работали там, но также и в Тамбовской губернии, в 30-40 верстах от их уезда. Этих женщин, занимавшихся добавочной работой, называли « заречными » : т.е. с другого берега реки Воронежа.
В это время в соседнем селе был кирпичный завод. Моя тетка часто работала там. Она познакомилась с молодым хозяином этого завода, и они влюбились друг в друга. Эта любовь положила конец желанию молодой девушки вести монашескую жизнь. К ее несчастью, хозяин был женат, и жена его отказывалась дать развод. Моя тетка не могла сочетаться « законным браком »*. Для нашей семьи это был позор, и моя тетка не могла оставаться в своей избушке : она вынуждена была покинуть село. Любовники переехали в Воронеж, и изба тетки оставалась пустой. Жизнь ее в Воронеже не была счастливой. Она жила в трудных материальных условиях и страдала морально.
После пожара и смерти одного из сыновей мой дедушка решил выделить* и моего отца. Пожар упростил раздел : все сгорело, кроме крупного скота. На долю отца пришлась одна корова и одна лошадь.
В ожидании постройки своей избы отец поселился со своей семьей в избушке моей тетки. Она действительно была маленькая : 3 аршина* на 4. Треть ее была занята русской печкой. Вся ее мебель состояла из трех лавок, приложенных к трем стенам, маленького столика и небольшой переносной скамейки. Эта избушка и была моим первым наблюдательным пунктом, откуда я начал знакомиться с окружающим миром. Через единственное окошко я видел все происходящее. Оттуда я видел место бывшего пожара и пожарные бочки, всегда наполненные водой на случай необходимости. Сад, прилегающий к одной из стен, был вне моего поля зрения.
Однажды прибежали неизвестные люди, схватили эти бочки и с криком : « Стричиха горит ! » — увезли их куда-то. Я не мог видеть из окна пожара, но мог представить себе его.
Мой первый контакт с чужими людьми чуть не стоил мне жизни. Было это утром. Я сидел за столом, спиной к окну. Вдруг слышу женский крик. Поворачиваюсь к окну и вижу неизвестную мне женщину, которая бежит к нашей избе. Волосы ее растрепаны, она чрезвычайно взволнована. За ней бежит моя мать, а за ними гонится высокий, черноволосый мужчина. В одной руке у него колесо от прялки.
Обе женщины вбегают в наши сени и успевают запереть дверь на засов раньше, чем мужчина добегает до сеней. Раздосадованный, он подбегает к окну и бросает прялочное колесо* в окно, которое падает внутрь избы, не задевая меня. Только один из осколков оконного стекла поранил мою щеку. Кровь течет мне на рубашку. Я плачу горючими слезами не столько от боли, сколько от испуга. Моя мать вбегает в избу и, видя меня окровавленным, тоже начинает плакать. Черноволосый мужчина, отрезвленный, убегает. Он подумал, что убил меня. Этот человек, Исайка, наш сосед, часто бил свою жену. У него был странный характер. Моя мать говорила, что он « порченый
