Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Но именно задатков «патентованного» ученого в Чернышевском и не было. Знания, мысли, системы, их столкновения, их отражения в книгах он ценил и любил! горячей любовью, но лишь как могучее орудие преобразования жизни. Вне этого они не имели для него притягательной силы. Они были нужны ему как ответы на запросы «действительной жизни», той самой жизни, от требований которой «никак не могли ни на два часа сряду отбиться» миллионы «простых, обыденных, трудовых людей. Его голова была, действительно, замечательна организована. Но одной из самых замечательных черт этой замечательно организованной головы была ее практичность, деловитость — в смысле неустанного стремления к практическому применению накопляемых знаний, в смысле постоянного взвешивания их ценности как орудия воздействия на общественные отношения людей. Это была «замечательно организованная голова», но отнюдь не «патентованного ученого», а политика.
Уже на студенческой скамье Чернышевский не пассивно воспринимал знания и мысли, которые разворачивали поглощаемые им книги, а — частью сознательно, частью еще инстинктивно — производил их отбор. Это был отбор с точки зрения потребностей и интересов того класса, крупнейшим и могущественнейшим идеологом которого он вскоре выступил.
Сумма идей, учений, систем, частичных мнений и рецептов, которая раскрылась перед ним в петербургском подполье, представляла для этого отбора, для отбора с этой точки зрения благодарнейший материал. В своей общей массе они ведь представляли высшую точку развития революционной мысли мелкой буржуазии и прежде всего крестьянской демократии. Это была систематическая, беспощадная, на все фронты развернутая, все области человеческой мысли и чувства охватившая критика феодальной и капиталистической цивилизации. Критика с точки зрения бунтующего против остатков феодализма и начатков капитализма трудящегося народа, критика, поэтому ограниченная в своих перспективах, но гениальная в своем разоблачении «социальной антропофагии», последнее и высшее слово домарксовского материализма и социализма, лучшее и самое смелое из того, что могло сказать о себе, о земле и небе человечество до оформления в его недрах пролетариата и его учения. Сороковые года в Европе были эпохой высшего расцвета этой критической мысли. Никогда после непролетарская мысль не могла уже подняться до той высоты, смелости, последовательности, на которой она стояла в эту эпоху. Религия, государство, частная собственность, семья, общественная и индивидуальная мораль, вся система общественных отношений были подвергнуты обстрелу. По гениальному выражению одного из канониров, это была— в области идей — эпоха ликвидации нравственно-недвижимых имуществ{20}.
Предлагавшиеся решения были наивны, противоречивы, фантастичны. Они отражали двойственность эпохи и выдвинувшего их класса. Это была смесь гениального с сумбурным, пережитков прошлого с догадками о будущем, смелого восстания против существующего и неуменья освободиться от его власти, вдохновенного порыва к новому общественному строю и незнания реальных путей к нему.
Но эта смесь как нельзя более соответствовала умственным запросам той части русской интеллигенции, которая чувствовала себя связанной с крестьянской массой, поднимавшейся против феодального господства.
Для нее в ту эпоху не могло быть лучшей школы.
Протащить русское государство, официальную религию, крепостническую организацию труда и ростовцевскую (мораль через чистилище гегелевской логики, фейербаховского материализма, прудонова учения о собственности и луи-блановского учения об организации труда значило превратить в пыль и прах весь идейный цемент дворянской монархии и развеять его раз навсегда по (ветру и вместе с тем заложить фундамент революционной и демократической мысли.
История учебы (Чернышевского есть история отбора из сокровищницы человеческой мысли того, что было на потребу рождавшейся русской революционной мысли, история вытеснения из его сознания рабских понятий и чувств, привитых средой, школой и церковью, история формирования и идеологии русского разночинца, связанного с закабаленной феодализмом крестьянской массой.
Эту историю Чернышевский сам рассказал в своем дневнике. Последний трудно читаем: это подлинное сырье каждодневных записей, где серьезное и важное перемешано с самым обыденным, будничным, неинтересным ни с какой точки зрения. Автор не только не подвергал эти записи какой-либо литературной обработке, но нисколько не заботился об их «читабельности» вообще. Быть может они стали бы доступнее для читателя, если бы подвергнуть их хотя бы внешней обработке, разбить на главки, снабдить подзаголовками, проставить абзацы. К сожалению, этого не сделано до сих пор. А между тем, этот документ заслуживает большого внимания. Во-первых, в русской литературе нет другого документа, столь подробно и столь подлинно рисующего процесс формирования психологии и идеологии разночинца-шестидесятника. Это настоящая «история русского молодого человека» середины XIX века, становящегося революционером. Во-вторых, дневник Чернышевского 1848–1850 годов вместе с письмами и статьями Герцена тех же дней являются единственными во всей русской литературе документальными отголосками того влияния, которое па русскую мысль того времени оказывал ход европейских революционных событий. Но Герцен был старше Чернышевского на 16 лет и записывал свои впечатления в Риме, Париже и Женеве. А из нового поколения Чернышевский — единственный, кто оставил нам систематическую запись своих впечатлений от «весны народов», притом запись, ведшуюся в Петербурге.
Увлекательно следить по этим записям, как в самой берлоге «северного медведя», своей тяжелой лапой помогшего европейским правительствам задушить восстание народов, под влиянием этих восстаний зреет, борется с собственной неуверенностью, побеждает собственные предрассудки и формируется революционная мысль отсталой, задавленной, безгласной страны, орудия «европейского жандарма».
2. МЕЖДУ ХРИСТОМ И ГЕГЕЛЕМ,
МЕЖДУ АБСОЛЮТИЗМОМ И СОЦИАЛИЗМОМ
Дальше будет говорить сам Чернышевский. Пусть не удивляется читатель наивности некоторых суждений, восторженности тона, противоречиям, наконец, сожительству несовместимых понятий и убеждений. Это говорит двадцатилетний человек, только что вступивший в общение с величайшими проблемами человечества, только что раскрывший книгу его истории. Надо помнить, что его противоречия и колебания не результат слабости логики или трусости его мысли, а продукт отсталости его страны, примитивности ее общественной структуры, политической и культурной слабости того класса, с которым он больше всего связан, несознанные, неоформленные интересы которого он представляет. Удивляться надо не тому, что он не все понял, а тому, что он понял почти все. Перед нами карта путешествия мужественного и упорного искателя, смело пустившегося в открытое море мысли, в поисках общественной истины.
Он нашел ее для своей эпохи и своей страны.
Чернышевский записывает{21}:
28 июля 1848 г. «Все более утверждаюсь в правилах социалистов».
30 июля 1848 г. Прочитав,
