Петр Люкимсон - Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера
Едва ли не с трех лет маленький Иче-Герц наизусть заучил свою родословную от рабби Иссерлиша до – через великого комментатора Библии Раши – до царя Давида.
Как он признается в первой книге своей автобиографической трилогии «Мальчик в поисках Бога», ребенком он часто представлял, как после воскрешения мертвых он с родителями на правах родственника будет жить в Иерусалиме, во дворце царя Давида и называть его «дедушкой»…
К началу 1910-х годов, когда отношения между отцом писателя и радзиминским ребе окончательно испортились, Зингеры решили перебираться в Варшаву, где Пинхасу-Менахему предложили место главы раввинатского суда («бейс-дина») на густонаселенной евреями Крохмальной улице.
Само это предложение было не случайным – на Крохмальной жили, зачастую с трудом сводя концы с концами, множество выходцев из Радзимина. Многие из них были хорошо знакомы с главой тамошней ешивы равом Пинхасом Зингером, и потому у них не было никаких сомнений в его квалификации как раввина.
Хотя официально должность Пинхаса-Менделя и называлась «председатель раввинантского суда» («бейс-дина»), на самом деле, он был простым раввином Крохмальной улицы – одной из многих еврейских улочек Варшавы. Это означало, что ему приходилось не только разбирать судебные тяжбы и различные бытовые и имущественные споры между жителями этой улицы, но и консультировать их по различным религиозным вопросам.
А так как иудаизм касается абсолютно всех сторон жизни еврея, то вопросы эти были самыми разными. Одна их часть была связана с кашрутом, то есть многочисленными законами о запрещенной и разрешенной пище. Другие вопросы касались самых различных размолвок внутри семьи. Третьи – интимной жизни, которая у евреев также строго регламентируется Торой.
Со всеми этими вопросами, исповедями, проблемами жители Крохмальной улицы и шли к раввину. На склоне лет Башевис-Зингер любил повторять, что его отец выполнял на Крохмальной улице роль священнослужителя, судьи, семейного психолога, психотерапевта и сексолога одновременно, и со всеми этими обязанностями справлялся вполне профессионально. Возможно, добавлял Зингер, даже куда лучше, чем те, кто имеет соответствующие университетские дипломы.
И вот эта-то деятельность отца и давала Иче-Герцу поистине бесценный опыт и материал для будущих книг. Устроившись в углу отцовского кабинета и делая вид, что он поглощен чтением Талмуда, мальчик внимательно слушал все, что рассказывали пришедшие к отцу визитеры, и следил за тем, как отец разбирает их дело. Слушал – и запоминал, ибо с детства обладал поистине феноменальной памятью (когда ему было уже далеко за 80, Башевис-Зингер любил похвастаться тем, что даже в этом возрасте может воспроизвести по памяти порядок книг, стоявших в книжном шкафу в доме у его деда в Билгорае).
В случае, если мужчина или женщина приходили к раввину с какой-нибудь очень деликатной проблемой, касающейся их интимной жизни, отец приказывал Ицхоку выйти из комнаты, и тот послушно выполнял это указание. Но при этом (в чем Башевис-Зингер сам с лукавой улыбкой признается в книге «В суде моего отца») он почти всегда подслушивал ведущийся в кабинете разговор, узнавая таким образом многие не подлежащие огласке секреты взрослых.
Пинхас Зингер, кстати, знал, что его средний сын страдает чрезмерным любопытством, а потому разговоры на некоторые, особо интимные темы вел с посетителями в своем кабинете полушепотом.
Именно благодаря своему любопытству и чутким ушам, маленький Иче оказался посвященным в те стороны жизни, которые были неизвестны многим взрослым дядям и тетям. Видимо, в этой столь ранней просвещенности в подобных вопросах и следует отчасти искать объяснение тому значению, которое Зингер придавал сексу и в реальной жизни, и в своем творчестве, делая сексуальную коллизию центральной во многих своих произведениях.
Сама эта коллизия до Зингера крайне редко встречалась в еврейской литературе. Читая еврейских классиков, можно было решить, что евреям вообще не знакома, скажем, такая занимающая писателей других народов тема как супружеская измена. И объясняется это отнюдь не только тем, что данная тема считалась полузапретной. Дело еще и в том, что большинство еврейских писателей, включая сторонников жесткого реализма, было искренне убеждено, что данной проблемы у евреев… не существует – так, во всяком случае, подсказывал им их личный жизненный опыт.
Однако из подслушанных за отцовской дверью разговоров Башевис-Зингер рано понял, что и евреи часто сталкиваются с теми же проблемами, что и другие народы – есть среди них и неверные жены, и насильники, и извращенцы, и сексуальные маньяки. Да, возможно, масштаб этих явлений в еврейской среде был значительно меньше, чем у неевреев, но вот ощущение того, что их не было вовсе, возникало исключительно потому, что есть тайны, которые евреи поверяют только Богу и раввину, всеми силами стремясь не допустить их огласки.
Более того – именно эти обстоятельства способствовали тому, что секс играл в жизни еврея особую, куда большую роль, чем в жизни представителя какого-либо другого народа. Скажем, роман с нееврейкой или замужней женщиной входил в столь трагический диссонанс с самими основами еврейской жизни, что вполне мог привести совершающего подобный грех еврея на грань безумия.
Зингер был первым, кто заговорил об этих тайнах во всеуслышание, за что и критики, и другие еврейские писатели не раз обвиняли его в том, что он вынес грязное еврейское белье на всеобщее обозрение.
Другой, не менее важной жизненной школой для Башевиса-Зингера была сама Крохмальная улица, отражавшая в себе в миниатюре весь еврейский мир.
Здесь бок о бок существовали синагоги и публичные дома; в расположенных на ней магазинах и лавках не только покупали различные товары, но и до хрипоты спорили о марксизме, сионизме, дарвинизме и прочих мудреных вещах. На мостовой Крохмальной и во дворах ее домов толклись уличные торговцы, бродячие артисты, уголовники, старьевщики, дети, не ведая, что всем им предстоит стать героями книг странного раввинского сынка, отнюдь не спешащего присоединиться к играм других детей, пугливо озирающегося по сторонам и вообще явно чувствующем себя неуютно в столь людном месте.
Зингер и в самом деле в детстве с большим трудом вступал в контакт со сверстниками, не очень любил гулять по улице и вообще старался выходить их родительской квартиры как можно реже. Но, может быть, поэтому каждый такой выход становился для него событием и врезался в память?!
Вспомним хотя бы его собственный рассказ о том, как он однажды, всего лишь раз в жизни, поработал сборщиком денег для своего отца. Будучи духовным, а не казенным раввином на Крохмальной, отец писателя находился на содержании общины. Это означало, что каждый живущий на улице еврей жертвовал на содержание раввина столько, сколько мог и сколько считал нужным. Однако деньги эти, как правило, собирал специальный сборщик, прикарманивавший значительную часть этой суммы. И как-то раз маленький Иче-Герц вызвался сам собрать отцовскую зарплату. Но, пройдясь по Крохмальной, заглянув в квартиры ее обитателей, мальчик столкнулся с таким морем человеческой нужды и горя, что впечатлений этого одного дня ему хватило на всю жизнь. И на всю жизнь он остался верен полученному им в те дни уроку:
«…Вытащив квиток, я спросил:
– Где живет Ента Фледербаум?
– В сральне…
В Варшаве так называли темные закутки. Я был трусоват, но в тот день что-то со мной произошло, и я расхрабрился. Спотыкаясь и задевая за какие-то ящики и корзины, я брел по неосвещенному коридору. Слышалось громкое шуршание, словно за стеной скреблись мыши. Я зажег спичку и увидел, что на дверях нет номеров и. похоже, ни одна не заперта. Толкнув первую попавшуюся, я замер, пораженный открывшимся мне зрелищем. На полу лежало тело, завернутое в простыню, возле головы стояли две свечи, а рядом на низкой скамеечке сидела женщина. Она рыдала, заламывая руки, и что-то выкрикивала. Зеркало на противоположной стене было завешено. От страха у меня бешено заколотилось сердце, я попятился обратно в коридор и захлопнул дверь; перед глазами плясали огненные круги, в висках стучало. Я кинулся бежать, но зацепился не то о корзину, не то о ящик. Как будто кто-то схватил меня за полу и потянул назад; в меня вцепились костлявые пальцы, я услышал жуткий вой. Весь в холодном поту я рванулся вперед, только затрещала моя капота. Все, больше я никаких денег собирать не стану. Меня трясло, потом вырвало. Монеты оттягивали карманы, мешая идти. Мне казалось, что за один день я стал старше на десять лет…
…И вдруг я понял, что взялся не за свое дело. И я принял решение, которому следую до сих пор: никогда ради денег не делать ничего такого, к чему не лежит душа, а также избегать одолжений и подарков…»
