Сергей Полотовский - Пелевин и поколение пустоты

У Пелевина с дебютом все в порядке. Он его не переписывал, не уничтожал, а, напротив, охотно переиздавал (см. «Relics»). Может быть, дело тут в том, что первые пелевинские вещи вышли в свет уже «отлежавшись». Они писались по большей части еще в 1980-е, и до момента первой публикации у автора была масса возможностей их отредактировать до нужного ему состояния.

По воспоминаниям товарища пелевинской юности Сергея Москалева, набирались первые рассказы на его «Атари СТ», клоне «Макинтоша».

«Мы делали пластинку для Брайана Ино, продюсировали диск Дживана Гаспаряна – за работу нам привезли компьютер, который стоил страшных денег и был невероятной редкостью, – вспоминает Москалев. – Писали-то тогда в основном руками или на печатной машинке, а чтобы кто-то тебя редактировал, надо было войти в тусовку. Пелевин тогда туда не входил. А тут – красота, можешь сам себя править, напечатать-посмотреть-переделать. Так вот Пелевин тогда жил у нас дома в Москве: поливал цветы, кормил кошку и работал за “Атари”. Дискеты с “Шестипалым”, “Днем бульдозериста” у меня до сих пор лежат… Пелевин – человек потрясающего трудолюбия. В то время он мог часов двенадцать методично работать – и продуктивно! Бывает же, что пишут по двенадцать часов, а потом все уничтожают. С Витей не так: он страшно продуктивен».

Даже в небольшом рассказе Пелевин умеет достигать эффекта глубины. Как это ему удается – загадка[5].

Итак, дебют. 1989 год, «Наука и религия», первое художественное произведение, как он его сам жанрово атрибутировал в скобках – «сказочка», «Колдун Игнат и люди».

Короткая притча с отсылкой к Легенде о Великом Инквизиторе из «Братьев Карамазовых» Достоевского провоцирует на заявление, что отсюда растут все остальные пелевинские вещи. А впрочем, так оно и есть.

Что же присутствует в этой «сказочке»?

Прежде всего структура «рассказа в рассказе», которая еще пригодится Пелевину в главных его вещах: и в «Чапаеве» (рукопись Пустоты, найденная «настоящим» автором), и в «Generation “П”», где огромные куски текста представляют собой (псевдо)цитаты из исторических и философских трудов, учебника по рекламе и слоганов.

А еще эзотеричность, отсылка к культам. В «Колдуне Игнате» уже в начальном предложении возникают действующие лица – колдун Игнат и протоиерей Арсеникум (то есть Мышьяк – привет князю Мышкину из «Идиота» Достоевского и гоголевско-чеховской традиции говорящих фамилий), одна из секций озаглавлена «Откровение св. Феоктиста». Фигурирует икона.

Также относительность нашего восприятия мира, невозможность объективности, каковая выворачивает любое предположение наизнанку (здесь, как практически везде, уместны слова Джеймса Джойса о том, что «парадоксы Оскара Уайльда – банальности, вывернутые наизнанку»):

…Мир завсегда колдунов убивает. «Мир, мир… – с грустью подумал Игнат, растворяясь в воздухе, – мир сам давно убит собственными колдунами».

Прослеживаются и союзы противоположностей: квазирелигиозность пополам с анекдотом. 1912 год (в котором затонул «Титаник») и позднеперестроечный дух срывания покровов.

Наконец, минимум прилагательных. Кроме «красного картона» и «ржавых топоров» тут возникает только «узловатый посох». Пелевин и не пытается выдавать себя за тонкого стилиста.

Ему важнее лавры не Набокова, но Борхеса – емкого, легко переводимого писателя новых интересных идей.

Каскад бифуркаций

В 1991-м Пелевин публикует несколько десятков рассказов и повестей. Как это часто бывает с начинающими авторами, рассказ для него – основной жанр, полигон, тренировочная площадка перед выходом на более крупные формы (см. главы «Омон Ра» и «Жизнь насекомых»).

Добрая половина всех пелевинских рассказов вышла именно в эти годы перелома, когда каскады бифуркаций мультиплицировали варианты развития как для страны, так и для каждого ее жителя. (Или, по крайней мере, так казалось.)

В то же время практически все атрибуты Советского Союза – от денег до военной формы – оставались в обороте, пусть и работали на обслуживание другой, новой системы. «Трамваи», перефразируя Маяковского, «шли уже при капитализме», но от мотора до пассажиров это были наши, советские трамваи.

Заслуга и удача Пелевина в том, что он стал рапсодом нового времени, нащупал и описал новый тип героя. Как считает галерист Марат Гельман, Пелевин нашел адекватный новому герою язык. «Он сильно отличался от советской и постсоветской литературы, которая тогда у нас была в начале 1990-х», – отмечает литературный критик Анна Наринская. С ними соглашается Лев Рубинштейн: «Я думаю, что он попал в пустовавшую нишу».

Важнейшее пелевинское личное достижение в том, что он смог перестроиться и из советского (антисоветского, постсоветского и т. д.) писателя стать русским. Однако первые опубликованные им вещи, ранние рассказы и повести по большей части как раз советской закваски, и поэтому на них лучше всего может быть видно, как происходила эта перестройка.

Здесь и криптологические мистификации с альтернативной историей «Музыки со столба» (1992), «Реконструктора» (1990), «Откровения Крегера» (1991) и «Оружия возмездия» (1990), и соцартовское зубоскальство «Встроенного напоминателя» (1992) и «Вестей из Непала» (1992), и постсорокинские чудеса «Ухряба» (1991), «Девятого сна Веры Павловны» (1992) и «Дня бульдозериста» (1991).

Прививка новых элементов и образов, таких как оборотни («Проблема верволка в средней полосе», 1991), всепоглощающее геймерство («Принц Госплана», 1991), эксперименты со сном («Спи», 1991), пушкинистическое сумасшествие и поклонение мертвецам («Мардонги», 1992), только подчеркивает глубоко советскую основу рассказов.

Про «Мардонгов» важно понимать, что Пушкин как наше все был продуктом сталинских времен, пик прославления поэта пришелся на столетие со дня его смерти, то есть роковой для советской истории 1937-й, поэтому в конце восьмидесятых автор «Онегина» и «Годунова» вызывал соответствующее отторжение у читателей «огоньковских» разоблачений.

В притчевой китайщине «СССР Тайшоу Чжуань» (1991) Пелевин с помощью сказки про Китай описывает типичную обстановку позднесоветского колхоза. Таким приемом пользовались еще французские энциклопедисты во главе с Вольтером, переносившие привычные их первым читателям реалии Франции XVIII века в пространство некоей восточной страны, заменяя короля на султана, а фавориток – на конкубин, то есть наложниц.

Но в том же 91-м у Пелевина выходят рассказы, прогрессирующие по сравнению с предыдущей парадигмой, демонстрирующие автора, которым скоро будет зачитываться вся страна – кто с обожанием, кто плюясь. Это прежде всего «Хрустальный мир» и «Миттельшпиль».

Игра на опережение

В «Хрустальном мире» холодной октябрьской ночью двое конных юнкеров охраняют угол Шпалерной и Литейного, чтобы не пропустить в Смольный – штаб вооруженного восстания – спешащего туда Ильича. Коротая вахту, юнкера развлекаются сначала кокаином, затем эфедрином и ведут беседы на философские темы, поминая в основном немецкого философа Освальда Шпенглера – автора еще не вышедшего отдельной книгой «Заката Европы».

В относительно коротком, емком и четко структурированном рассказе, как и в «Игнате», присутствуют все важные темы Пелевина, причем не только раннего. Тут и альтернативная история, и отмеченные богоискательством рассуждения о культуре и цивилизации с уходом в легкую эзотерику, и аналог сна – приход от эфедрина, и даже каламбурные созвучия немецкой фамилии Шпенглер (см. «Каламбуры»). «Хрустальный мир» – образ России, беззащитной перед приходом большевиков, оказывается хрустальным шаром, в котором современному читателю видно почти все, что Пелевин в будущем напишет.

Другой важный пелевинский текст переломного 1991 года – «Миттельшпиль».

В основе авантюрный сюжет. Две проститутки спасаются от бандитов. Интрига в том, что обе оказываются бывшими работниками райкома, перенесшими операцию по смене пола. Второй план налицо: двуличие советских партийных работников и их способность мгновенно поменять что угодно и встроиться в новую социальную ситуацию. Или еще проще, что райкомовские – бляди.

На первый взгляд кажется, что это история той же советской закваски. Однако важно, что рассказ, появившийся в последний год существования СССР, был обращен не назад, а вперед – играл на опережение, моделируя ситуацию, которая только становилась реальностью.

«Relics»

В конце 1980-х – начале 1990-х Пелевин написал десятки рассказов, некоторые из них, включая его литературный дебют «Колдун Игнат и люди», впоследствии вошли в сборник «Relics. Раннее и неизданное» в 2005 году.

Как сформулировал в аннотации сам автор: «“Relics” – своего рода “жмурки духа”, ностальгическое воспоминание о времени малиновых пиджаков в суровую эпоху оранжевых галстуков. Книга составлена таким образом, чтобы ее содержание примерно соответствовало хронологии событий: как мы туда прибыли (для этого включены несколько совсем ранних рассказов), во что вляпались и куда после этого делись… Эти тексты лежали не “в столе” – они публиковались в журналах и газетах, просто бо́льшая их часть не выходила в книжном формате. Многие гуляют по интернету в изувеченном виде, лучше издать их, наконец, по-человечески. Кроме того, там есть эссе, которые не печатались в России. А название я позаимствовал у своей любимой пластинки Pink Floyd».