Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
От Palix я отправился на смотр войск, произведенный префектом, вероятно, для рассеяния громко ходивших уже слухов о том, что он ранен. Храбрый префект не был верхом, а пешком, окруженный большим штабом. Нестройные эти полчища, одетые в мундиры, представляли собою верх беспорядка и деморализации. О дисциплине нет и речи, – многие были уже пьяны. Все, что они умеют, это кричать во все горло: «Vive la république». С ними справиться пруссакам будет не трудно. Со смотра я пошел бродить по городу, размышляя о том, что делать.
Я решил в уме моем ждать Бакунина или самых близких о нем сведений, уверенный, что о Нечаеве ничего более не узнаю. Весь день 15-го прошел спокойно, я никуда более не выходил. 16-го утром ко мне явились офицер и солдат, объявив, что им приказано доставить меня к префекту.
Я просил их показать мне мандат. Они объявили, что я не арестовываюсь, а только «приглашаюсь» к префекту. Если это простой лишь вызов, возразил я, то я обещаю сейчас же быть у префекта без сопровождения. На это логичное мое возражение «пригласители» грубо сказали, что если я сейчас же не пойду, то они меня поведут на веревке (corde). Надобно было уступить грубой силе. Я оделся и пошел. У выхода стояла уже толпа народу и встретила меня свистками. Меня вели пешком, несмотря на мою просьбу послать за экипажем, причем я говорил, что гемороидальные страдания мои не дозволяют мне ходить пешком. Сопровождавшая меня толпа ругалась и бросала мне в лицо окурки сигар. Я просил офицера оградить меня от этих оскорблений, на что защитник liberté ответил мне:
«Voyons, ne faites pas des difficultés». Может быть в первый раз в жизни я проклинал свою судьбу. Так прибыл я к префекту, которому представил незаконное мое арестование без мандата. Он ответил мне то же, что и офицер. Видно, хорошее было согласие. Между тем он просил меня подождать. Через час я знал, что значило это подождать. Принесли мой чемодан, и начался обыск как в нем, так и при мне, и, ничего не найдя, начали допрашивать. Заставили писать по-русски и писаное куда-то уносили, вероятно для прочтения, спрашивали, знаю ли я немецкий язык, я отвечал отрицательно; был ли теперь при проезде своем за границу в Берлине или Пруссии, – тоже отрицательно. На вопрос, зачем я приехал в Лион, я отвечал, что, проездом в Ниццу, жду своего земляка из Берлина. Ничего не добившись, меня посадили в темную каморку, где продержали до вечера, не дав ничего есть. Вечером, часов около 8, меня снова пригласили к префекту, который с сладкою улыб-кою объявил мне, что я свободен, извиняясь за «беспокойство», которое было следствием ошибки. Вот как исполняется республиканский декрет никого не арестовывать без мандата. Привод человека под стражею, продержание его целый день в конуре называют «derangement». Я спросил у префекта, могу ли еще остаться в городе, – ответ был: «Parfaitement». Но, видно, это дозволение была тонкая уловка с его стороны. Утром очень рано я был у Palix и хорошо сделал, – я ей сказал о моем аресте, а она мне передала, что ее вчера ночью, т. е. 16 числа, снова повели в префектуру, где ее спрашивали обо мне. Она ответила, что фамилии моей не знает, но что тот русский, о котором, вероятно, ее спрашивают, приходил узнать адрес Бакунина. Я догадался, что дело худо, что надобно уезжать, и, придя в гостиницу, просил приготовить счет. Едва я успел собраться ехать, как за мной приехали на этот раз и повезли снова к префекту, который стал угрозами меня уверять, что я принимал участие в ночном собрании 12-го числа и что я знаю, где Бакунин. Я отвечал, что я сам спрашивал его адрес у m-me Palix, и очень сожалею, что ничего не узнал, ибо имею к нему поручение от его родных из России.
Не знаю, почему такой ответ успокоил префекта, но, тем не менее, он вручил мне паспорт, взял от меня carte и обязал меня в 24 часа оставить город. Вечером того же 17 числа я отправился на железную дорогу, но поезда в Швейцарию более не было. Переночевав в ближайшей гостинице, я рад был убраться 18 числа в Женеву.
Вот что я вынес, вот какому риску я подвергался. Спокойную совесть мою в исполнении моего долга я искупил этою дорогою ценою, – ценою риска быть расстрелянным, ценою оскорблений, не могущих не оставить во мне самого глубокого впечатления. Ниоткуда никакого утешения, я чувствую себя долго неспособным ни к какой умственной работе».
Приложение II
Арест С.Г. Нечаева в 1872 г.
(Доклад майора Николича-Сербоградского)
14 (2) августа 1872 г., после усиленной двухлетней погони, агентам III Отделения удалось, наконец, арестовать С.Г. Нечаева в Цюрихе. Адольф Стемпковский – польский эмигрант, один из немногих цюрихских знакомых Нечаева, – назначил последнему в тот день свидание в ресторане, расположенном на окраине города. Здесь, в ресторане, совместно со Стемпковским поджидали Нечаева и переодетые чины швейцарской полиции. Придя в ресторан, Нечаев был тотчас же арестован, скован наручниками и отправлен в местную тюрьму, а немного спустя выдан, как «уголовный» преступник, России.
Розысками Нечаева в Швейцарии перед арестом его, как и самым арестом, непосредственно руководил адъютант шефа жандармов майор Николич-Сербоградский, снабженный на то чрезвычайными полномочиями. В Швейцарию Николич-Сербоградский прибыл 31 июля (н. с.) 1872 г. и тотчас же принялся, согласно полученной им в Петербурге подробной инструкции, за выработку плана ареста Нечаева. В архиве III Отделения сохранился в высшей степени интересный и подробный рапорт Николича-Сербоградского, отправленный им из Интерлакена 7/19 августа 1872 г. шефу жандармов графу П.А. Шувалову, в котором он шаг за шагом описывает как все обстоятельства, предшествовавшие аресту Нечаева в Цюрихе, так и самый арест его.
До сих пор о событии 14 (2) августа 1872 г. мы знали, главным образом, из беглых воспоминаний анонимного очевидца, напечатанных в «Былом», и отчасти из воспоминаний З. Ралли[148]. Эти источники дают более или менее верное представление о картине ареста Нечаева, внешнее, так сказать, описание его, но зато совершенно обходят молчанием все обстоятельства, предшествовавшие этому исключительному событию, вызвавшему в свое время столь много шуму в Европе и России. Обоим авторам остались неизвестными закулисные перипетии этого дела.
Этот пробел
