Михаил Ульянов - Реальность и мечта

Поэтому готовый фильм сначала заботливо приглаживали в Госкино, особенно вторую его серию, и нам приходилось идти на купюры. Но и после подчистки долго не давали добро, а требовали показать картину самому Хрущеву. Наш режиссер, Салтыков, даже собирался везти фильм в Сочи, где отдыхал тогда генеральный секретарь. Но Хрущева самого пригласили в Москву на Политбюро и вскоре сняли с должности. Тут-то и оказались мы с нашей работой, как у разбитого корыта. Насчет проката никто из чиновников не говорил ни «да», ни «нет». Хорошо, что сами прокатчики оказались людьми мудрыми: они понимали — фильм пойдет, даст хорошие сборы, и пустили его на свой страх и риск, осмелев от недавних оттепельных ветерков.

Наконец 29 декабря 1964 года я отправился на премьеру в кинотеатр «Россия». На здании напротив висел огромный щит, извещавший о выходе фильма. Такие щиты, а также афиши и натянутые между домов плакаты красовались по всей Москве. Показ прошел с большим успехом. Зал был полон, нам аплодировали, нас поздравляли, обнимали. А когда мы снова вышли на Пушкинскую площадь, щита с «Председателем» уже не было.

В тот же день мне сообщили, что фильм запретили. И даже ссылались на какое-то правительственное постановление. На места была разослана соответствующая директива. Но она опоздала: кое-где уже начался показ «Председателя», и фильм давал огромные сборы. Вернуть джинна в бутылку было невозможно. Поэтому кто-то из самых «верхних» людей, будто бы даже Косыгин, сказал: «Да ладно, пусть уж идет картина. Не стоит начинать новое царствование с запрета на фильм». И «Председатель» вырвался! Дверь уже захлопывалась, а мы — раз — и успели проскочить. А дверь, надо сказать, захлопнулась надолго, ведь над страной засияла звезда Брежнева.

Что началось после показа! О фильме и писали, и говорили. И если рядовой зритель все-таки отнесся к нему благосклонно, то блюстители идеологии изощрялись в ругани на все лады. Одни твердили, что «Председатель» — сплошное очернительство нашей советской колхозной действительности. Другие того хлеще: это, мол, чуть ли не политическая диверсия против линии партии. Так, например, высказался некий Скаба, секретарь тогдашнего ЦК Компартии Украины. Но зато фильм смотрели… Как смотрели! И как много добрых, сердечных слов услышал я от зрителей, сколько писем от них получил. Правда, были среди этих писем и сердитые, повторяющие то, что писали в газетах: мол, однобоко и тенденциозно показана борьба с послевоенной разрухой, мол, допущен перехлест в изображении деревенских бед. Но даже и в этих сердитых посланиях отмечали Трубникова как реального живого человека. И это более всего убеждало меня, что, несмотря на все мои мучения и сомнения, образ Егора получился живым.

А потом мне дали Ленинскую премию. Есть у меня фотография: я стою со значком лауреата и что-то говорю. А Екатерина Александровна Фурцева, тогдашний министр культуры, так выразительно на меня смотрит: «Вот, мол, собака — прорвался!» На Комитете по Ленинским премиям я прошел в лауреаты с преимуществом всего лишь в один голос. А назначили бы заседание несколькими месяцами позднее, и такого бы уже не случилось: не бывать бы даже этому одинокому голосу. Но главное везение, конечно же, заключалось не в этом. Если бы в то время картине не удалось прорваться, увидели бы ее зрители лет через двадцать — двадцать пять и смотрели бы как музейную редкость, не более того. «Председатель» оказался последним из серьезных и острых фильмов тех лет, которым повезло. После его выхода на полке оказались «Комиссар», «Агония», «Тема» и многие другие. Мы успели, и картина поработала, поволновала…

Я так подробно вспоминаю «Председателя» не только потому, что борьбу и победу всегда приятно вспомнить. И не потому, что фильм стал классикой советского киноискусства. Дело еще вот в чем: я и сегодня порой раздумываю о Егоре Трубникове как о человеке действующем, думаю, как бы он пришелся к нынешним временам? Однажды «Председателя» демонстрировали по телевидению, и мне показалось, что в некотором роде своей актуальности фильм так и не потерял. Нет, не в смысле колхоза, общественной собственности или диктаторских, волюнтаристских действий моего героя. Это все идеи, так сказать, прикладные, текущие. Главное, что в картине звучит вечная идея: жить стоит для того, чтобы утверждать живое и прекрасное. Служить стоит ради счастья людей. Ради этого и горел мой Егор Трубников. Но об этом всегда больше говорят, а действительность, к сожалению, нечасто подтверждает слова. Что большинству людей до идеалов, распропагандированных прежде в литературе и публицистике, когда практическая жизнь тянется своим чередом? Но все- таки прежде был этот маячок — идея о служении людям. А те перь будто затерялся в ночи его свет. И грустно становится, ког да вдруг задумаешься о цели человеческого существования н земле. Неужели ради «Мерседесов» и путешествий на Канарски острова наделен он разумом и душой?..

Странная ситуация у нас сегодня: нет чьей-то неограничен ной власти, диктатуры, средства массовой информации говоря и пишут без страха о чем и о ком угодно, и тем не менее личност остается беззащитной. Человек может пропасть, его застреля: в упор на пороге собственного дома, в собственной постели, разбойные концерны и банки разоряют бесчисленных вкладчиков, а виновных нет. Сегодня человек наг и гол, как в бане: раздет, невооружен ни материально, ни духовно. И нет, не видно вокруг председателя, который бы бросил силы на борьбу не за власть личную, не за место на олимпе власти, а за человека. Естественно, это борьба не чета той, что вел мой Егор Трубников против уныния и бездействия людей в своем колхозе. Борьба не силой оружия и танков, не драконовскими декретами, которые прижучат всех мерзавцев и поставят общество по стойке «смирно», — это все уже было. Борьба, по моему разумению, должна идти сегодня именно за достоинство личности, надежно охраняемой законом от всяческого разбоя, и государственного в том числе. Но борец, по идее, должен быть таким же Егором Трубниковым — в чистоте помыслов, в абсолютном бескорыстии, в страсти самоотдачи. Он должен бьггь подобен Трубникову по его человеческой сути: «за друзи своя живот свой положиша».

А может бьггь, новые герои — это не борцы и не лидеры. Обстоятельства в жизни поменялись, и возможно, они теперь требуют не столько действия, сколько размышления. И героем теперь должен стать человек совсем негероический в смысле поступков, но сам мыслитель. Вот он останавливается, пораженный новым хаосом жизни. Он думает. И ради размышления и понимания больше всего хочет, чтоб его оставили в покое перед тем, как настанет время нового действия. Думаю, создать таких героев — это задача для актеров нового поколения.