Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 2

Георгий Авксентьевич не спал всю ночь, а наутро без зова пошел в НКВД и заявил Калдаеву, что вчера он дал ложные показания из страха, – он, мол, давно уже страдает манией преследования, – что и сам он таких слов не говорил и никогда их не слышал ни от Лебедева, ни от кого-либо еще.

Калдаев выхватил из ящика письменного стола протокол вчерашнего допроса и, разорвав его на мелкие клочки» гаркнул:

– Вы манией лжи страдаете! Убирайтесь вон!

На лестнице Георгий Авксентьевич упал. Его палка прогремела по всем ступенькам. Вышедший на стук Калдаев бросился к нему:

– Вам нехорошо? Может быть, воды?

И стал поднимать его.

– Нет, благодарю вас… Мне ничего не надо… Я сам… – ответил Георгий Авксентьевич и» сделав над собой усилие, медленно поднялся. Калдаев пошел за ним, поднял палку и подал ему.

Несколько лет спустя я узнал от Петра Михайловича, что в течение всего следствия Калдаев даже имени Георгия Авксентьевича ни разу не упомянул.

Георгий Авксентьевич долго ломал себе голову:

– Кто же это мог донести? Ведь я сказал эти слова о Конституции только Петру Михайловичу и Пятницкому. Кто мог нас подслушать?

Ох уж эта интеллигентская недогадливость! Казалось бы, чего было разводить романтику со шпиками под скатертью видавшему виды Глебу Алексееву, заметившему притворявшегося пьяным Никулина, когда он звал к себе Веру Дынник? Казалось бы, чего было теряться в догадках Георгию Авксентьевичу, отлично знавшему, что доктор Пятницкий – бывший правый эсер, после Февральской революции – товарищ Калужского губернского комиссара, член Калужского губернского исполнительного комитета, после Октябрьского переворота бежавший об одном сапоге из Калуги в Перемышль и почему-то сейчас разгуливающий на свободе? Первое время о Пятницком в кутерьме, вероятно, забыли, но ведь потом-то не могли не вспомнить! Тем более что от Перемышля до Калуги рукой подать. Распоряжения за его подписью сохранились в Калуге у частных лиц, про архивы и говорить нечего. И как не раскусил Пятницкого старый социал-демократ, подпольщик и конспиратор Лебедев?..

Больше Георгия Авксентьевича к допросу не потянули. Но его, Большакова и Будилина, «лебедевское охвостье», выгнали из школы. Все трое ездили хлопотать за себя в Наркомпрос. Наркомпрос умыл руки. Только в начале зимы 38-го года, когда Перемышль, как и Калуга, был отнесен к Тульской области, —

Тула, Тула перевернула,Назад козырем пошла:

Георгия Авксентьевича» видимо снисходя к его немощи, допустили до преподавания в Перемышльской школе, а Большакова и Будилина сослали в сельские школы.

Летом, осенью и зимой 37-го года я несколько раз ездил в Калугу повидаться с Юрой Богдановым, и он всякий раз меня оглоушивал вестями о посадке чекистов и членов правительства, – вестями» которые почему-либо не дошли до меня в Москве, – сообщал городские новости:

– Рудзутак сел…

Бубнов сел…

– Межлауки сидят… (Брат Валерия Ивановича Межлаука Иван Иванович Межлаук был председателем Всесоюзного комитета по делам Высшей школы при Совнаркоме СССР.)

– Ты знал нашего калужского батюшку Остроглазова? Он ведь очень старый и почти совсем слепой. Его арестовали. Сам он идти не мог. Его ночью под охраной арестовывавших вела в НКВД дочь, а в другой руке у нее был узел для отца с подушкой и одеялом.

– У нас в Калуге идут аресты среди партийной верхушки. Первый секретарь Трейвас уже сидит.

– Посадили бывшего адвоката, преподавателя литературы Фридберга. Помнишь, который на диспуте защищал Есенина от зав. Губоно Любимова (Гуревича)?

– У нас в Калуге врачей посажали: глазника Попова, зубных врачей – Костромина, Маркевич…

– Ну, Костромина – это я еще могу понять: его брат с Бубновым в Наркомпросе работал, наверное загремел, а из-за него взяли брата. Ну, а старуху Маркевич-то за что?

За польскую фамилию – больше не за что.

– Посадили Юрия Александровича Вусовича. (Это был врач-эпидемиолог, видный краевед.)

В Перемышле меня всякий раз тоже ждет какая-нибудь «приятная» новость.

Со Спасовым дружил директор одной из районных школ-семилеток, крестьянин села Корекозева, член Коммунистической партии с 18-го года, участник гражданской войны Николай Алексеевич Вдовин. Когда Спасова посадили, Вдовин стал посылать свою дочь в помощь больной жене арестованного, оставшейся с маленьким ребенком, и та приносила ей воды, мыла полы, стирала. Николая Алексеевича исключили из партии за оказание помощи жене «врага народа».

8 июля в «Правде» статья без подписи: «Профессор-насильник, садист». Оказывается, Плетнев черт знает что разделывал с некоей гражданкой Б. Впоследствии профессор-кардиолог Олег Ипполитович Сокольников рассказывал мне, что он знал «гражданку Б.» Это была сотрудница «Правды», психопатка и притом уродина.

– Если даже Плетнев и был развратником, то вряд ли он польстился бы на такое страшилище, тем более что выбор у него был богатейший, – добавил Сокольников.

Олег Ипполитович называл мне ее имя, отчество и фамилию, но я, к сожалению, запамятовал.

9 июля в «Правде» помещена резолюция Всероссийского и Московского терапевтических обществ под названием «Маска с врага сорвана». Среди подписавших эту резолюцию – будущие «врачи-убийцы» Вовси и Борис Коган, которых в конце концов реабилитировали только благодаря тому, что Сталин дал дуба. А затем пошли писать и проф. А. Д. Сперанский, и проф. А. В. Вишневский, и Левин, которого несколько месяцев спустя будут судить вместе с Плетневым и расстреляют как отравителя. Мораль советского человека: падающего толкни, лежачего бей.

9 июля мы прочли:

В прокуратуре СССР

В редакцию газеты «Правда»

Сообщаю, что по моему распоряжению следователем по важнейшим делам прокуратуры Союза начато расследование фактов, изложенных в статье «Профессор-насильник, садист».

Прокурор Союза ССР

А. Вышинский

17 – 18 июля в Мосгорсуде при закрытых дверях слушалось «дело Плетнева». Защищал Коммодов. Плетнева приговорили к 2-м годам лишения свободы условно.

Сообщения о вражеских вылазках и происках, о разоблачениях, исключении из партии и судах перемежаются восторгами по поводу полетов и перелетов наших летчиков, перечнями наград, ими полученных, орденопадом на артистов и певцов, треском петард, изготовлявшихся для «Известий» Хмелевым в честь будто бы триумфальных гастролей Художественного театра[35], пускавшего пыль в глаза парижанам такими шедеврами русской драматургии, как «Враги» и «Любовь Яровая». Два главных палача, перестрелявших почти всю «ленинскую гвардию», – Ежов и Вышинский, – получили по ордену Ленина.