Фернандо Пессоа - Книга непокоя

Правило – это принадлежность жизни, какой нам со всеми другими людьми следует научиться. Есть вещи, важные в жизни, которым мы можем научиться вместе с шарлатанами и бандитами, есть философия, которой нас учат тупицы, есть уроки непреклонности и закона, приходящие случайно и преподаваемые людьми случайными. Все находится во всем.

Иногда в моменты самых ясных размышлений, когда ранними вечерами я брожу, наблюдая, по улицам, каждый человек приносит мне какое-то известие, каждый дом дарит какую-то новость, каждый плакат содержит какое-то объявление для меня.

Моя молчаливая прогулка – это продолжающаяся беседа, и все мы – люди, дома, камни, афиши и небеса – являемся одной большой и дружественной толпой, расталкивающей друг друга словами в великом шествии Судьбы.

Вчера я видел и слышал великого человека. Не признанного великим, но действительно таковым являющегося. Его заслуги ценятся, насколько такое вообще возможно в этом мире; люди знают о его заслугах; и он знает, что известен. Таким образом, у него есть все условия, чтобы я мог назвать его великим человеком. И я так его и называю.

Его внешность обнаруживает в нем усталого коммерсанта. В чертах его лица – утомление, но оно может происходить как от чрезмерных размышлений, так и от скудной жизни. Его жесты обычны. Во взгляде – определенная живость, привилегия тех, кто не близорук. Голос несколько глуховат, будто излучение души искажено. И излучаемая душа рассуждает о политике партий, о девальвации эскудо, о ничтожестве его коллег по величию.

Если бы я не знал, кто он, я не узнал бы его на этом эстампе. Я хорошо понимаю, что великие люди не зависят от идеалистического представления простых душ: великий поэт должен-де обладать внешностью Аполлона и темпераментом Наполеона; или, если снизить уровень требований, он должен быть человеком изысканным, с выразительным лицом. Я хорошо знаю, что это – человеческие заблуждения и чепуха. Но и не ожидая всего, чего-то все-таки ждешь, – по меньшей мере, разумных речей и хотя бы отпечатка величия.

Все это – эти человеческие разочарования – заставляет нас задумываться, есть ли зерно истинного в обывательском взгляде на вдохновение. Кажется, эта внешность коммерсанта и эта душа человека образованного подтачиваются изнутри чем-то, что для них является внешним, и говорит в них некий голос, обличая сказанную ложь.

Все это спекуляции, случайные и бесполезные. Мне жаль, что я ими занимаюсь. Они не уменьшают ценности человека; они не увеличивают выразительности его лица. Но в действительности ничто не изменяет ничего, и то, что мы говорим или делаем, касается только горных вершин, в чьих долинах все объято дремой.

Никто не понимает другого. Мы являемся, как сказал поэт,[24] островами в море жизни; меж нами лежит море, что нас определяет и разделяет. Сколько бы усилий ни прилагала одна душа, чтобы узнать, что́ есть душа чужая, она узнает лишь то, что ей сказало бы одно слово – бесформенная тень на почве его понимания.

Я люблю проявления чувств, потому что не знаю ничего из того, что они выражают. Я, точно учитель Сен-Мартена,[25] довольствуюсь тем, что мне дано. Я вижу, и это уже много. Кто способен понимать?

Возможно, скептицизм по отношению к понятному заставляет меня одинаково расценивать дерево и лицо, афишу и улыбку (все является естественным, все искусственно, все одинаково). Все, что я вижу, для меня только видимое, будь то высокое, сине-бело-зеленое небо наступающим утром или неестественная гримаса на лице человека, переживающего в присутствии свидетелей смерть любимого.

Куклы, иллюстрации, страницы, существующие и возвращающиеся… Мое сердце не принадлежит им, мое внимание к ним подобно мошке на листе бумаги.

Знаю ли я, по крайнем мере: чувствую ли, думаю ли, существую ли? Ничего: только объективная схема цветов, форм, выражений, все, что я отражаю как мутное бесполезное зеркало.

При сопоставлении с людьми простыми и реальными, с судьбами естественными и своевременными эти фигуры из кофейни я могу определить, только сравнив их с домовыми из наших снов – фигуры, что приходят не из кошмара, но после пробуждения оставляющие у нас привкус тошноты, отвращения, неудовольствия.

Вижу гениев и настоящих победителей, таких же ничтожных, идущих под парусами во всеобщей ночи, не зная, что́ режет гордый нос их судна в океане пустословия.

Поиск истины – субъективной истины убеждения, объективной истины действительности, социальной истины денег или власти – неизменно несет с собой понимание, что ее не существует. Большая удача в жизни ускользает только от тех, кто «купил случайно».

Искусство имеет ценность, потому что вырывает нас из «здесь».

Законным является любое нарушение морального закона, совершенное в соответствии с высшим моральным законом. Непростительно украсть с голоду один хлебец. Простительно для художника украсть десять тысяч эскудо, чтобы гарантировать себе жизнь и спокойствие на пару лет, если его работа имеет какую-то просветительскую цель; если же ее содержание чисто эстетическое, это не служит оправданием.

Мы не можем любить, сынок. Любовь – наиболее плотская из иллюзий. Пойми, любить – это обладать. Чем обладает тот, кто любит? Телом? Для такого обладания следовало бы превратить его материю в нашу, съесть его, включить его в нас… Но и эта невозможность была бы временной потому, что наше собственное тело изменяется, потому, что мы не обладаем и им, но лишь ощущением нашего тела, и потому, что любимое тело, которым мы обладали однажды, превратилось бы в наше, перестав быть другим, и любовь исчезла бы с исчезновением другого существа…

Обладаем душой? Я слышу в тишине: мы не обладаем ею. И даже и сама наша душа – не наша. Как, впрочем, можно обладать душой? Между одной душой и другой – пропасть.

Чем мы обладаем? чем обладаем? Что нас приводит к любви? Красота? И мы обладаем ею, любя? Самое хищное и властное обладание каким-то телом – что оно берет от него? Не тело, не душу, даже не красоту. Обладание прекрасным телом – это обладание не красотой, а плотью, состоящей из клеток и жира; поцелуй касается не красоты уст, но влажной плоти смертных слизистых губ; даже совокупление – это всего лишь контакт, близкий контакт с помощью трения, но не настоящее проникновение одного тела в другое… Чем обладаем мы? чем обладаем?

Нашими ощущениями, быть может? Является ли любовь способом обладать самими собой в собственных ощущениях? Является ли она способом воплощать мечту о своем существовании, и когда исчезнет чувство, останется ли, по крайней мере, память о нем, то есть подлинное обладание?..