Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл
Вот он какой, Малыш! Но уж если повстречается с хвастуном, тут он своего не упустит. Руней-американец, боксер легкого веса, тот самый, который измолотил знаменитого Сильву на стадионе, частенько сюда заглядывал. Любил покрасоваться в баре и вечно хвастался в таком примерно роде:
«Сильву я уже нокаутировал в Сиднее, а в субботу нокаутирую его в Мельбурне».
Другого такого хвастуна, пожалуй, и не сыщешь. Малышу этот парень действовал на нервы. Что же он выкинул? Поймал змейку — всего дюймов шесть длиной, но здорово шуструю. И опустил незаметненько ее в карман Рунея. А когда Руней опять пошел хвастать напропалую, Малыш вежливо тронул его за плечо и говорит:
«Простите, мистер Руней, у вас в кармане ядовитая змея».
«Что?» — вскрикивает Руней и сует руку в карман.
Тут пошла уже настоящая потеха. Руней взлетел в воздух, как акробат на трамплине. А когда коснулся ногами пола, пиджака на нем уже не было.
— Рассвирепел он? — спросил я.
— Рассвирепел? — улыбнулся Артур. — Рассвирепел ли ты спрашиваешь? Да, брат, я сказал бы, — он рассвирепел.
— Чувствую, что Малыш мне понравится, — заметил я.
— О, тебе-то он обязательно понравится. Даже когда Малыш пьян, он никого не заденет, ходит себе и орет:
Я вскарабкался на палубу вслед за Нельсоном.
И кортик я держал в зубах.
Потоки крови видел всюду,
Как вспомню — прошибает страх.[8]
— Но Малыш не выносит Седрика Труэй, — продолжал Артур.
— А кто это Седрик Труэй? — полюбопытствовал я.
— Да, верно, ведь ты еще с ним не встречался. Это букмекер, любовник Фло Бронсон, бывает здесь три-четыре раза в неделю. Седрик Труэй только и делает, что ходит и подслушивает у дверей, а потом бежит к Фло и на всех капает. Если его когда-нибудь не уложит Малыш, это сделаю я. Труэй первым долгом прикидывает — справится он с тобой или нет, сам в драку никогда не лезет. А когда обозлится — глаза у него как у хорька.
— А кто эта Вайолет — девушка, которая подает на стол? — спросил я Артура.
— Родная сестра Фло Бронсон. Я ее мало знаю. Вид у нее такой, будто она никак не сообразит, что бы такое сказать. Смотрит в рот своему парню жокею. Пинкс зовут его, Джимми Пинкс. Злобная скотина — из тех, что любят женщинам руки выкручивать. Подлец! Только и смотрит, кого бы треснуть. В драке норовит поднырнуть под тебя, чтобы потом кинуть через плечо. И уж конечно, не дожидается, пока ты встанешь…
— Похоже, что Джимми Пинкс — порядочная гадина, — заметил я.
— Это уж точно, — убежденно сказал Артур.
Глава 5
Несмотря на все рассказы Артура о нравах нашей гостиницы тогда и впоследствии, я так по-настоящему и не представлял, до какой степени непристойно это место.
Я нисколько не сомневался в правдивости его рассказов, но полагаться всецело на его мнение не мог.
Я знал, что его оценки завсегдатаев гостиницы совершенно правильны, однако недоумение продолжало тревожить меня: я внимательно приглядывался к этим людям и к их поведению, и все же они оставались для меня закрытой книгой — так не вязались они со всем тем, к чему я привык с детства.
Однажды, когда я кормил уток во дворе, с черного хода вышла девушка и стала бесцеремонно рассматривать меня. Незадолго до этого я видел, как она подъехала к гостинице в машине с хорошо одетым полным мужчиной лет пятидесяти. Он заказал номер на ночь и сразу уселся пить. Я заметил, что он не делал ни малейшей попытки развлечь девушку и вообще не обращал на нее никакого внимания.
Во дворе я присмотрелся к ней внимательнее. На вид ей было лет девятнадцать, может быть, немного больше. На ней было простое платье из голубого полотна, тонкую шею обвивало синее ожерелье. Светлые волосы были коротко пострижены, уголки губ поднимались кверху, и даже в спокойном состоянии казалось, будто она улыбается. Молодой свежий рот словно был создан для радостного смеха.
— Привет! — сказала девушка весело.
— Привет! — ответил я.
Она помолчала, ожидая, что я скажу еще что-нибудь, но так как я ничего не сказал, спросила:
— Ты — уточник?
— Нет, — ответил я, удивленный таким названием. — Просто я стал кормить уток вместо Шепа. Это здешний дворник. Мне нравится их кормить.
— А чем ты их кормишь? — Она близко подошла ко мне и заглянула в ведро, которое я держал.
— Отрубями, разведенными водой. И крошу туда же черствый хлеб.
— Брось им немного, я хочу посмотреть, как они будут есть.
Я стал пригоршнями разбрасывать корм; утки, крякая и толкаясь, бросились на него. Действуя клювом, как совком, они подбирали отруби и хлеб и заглатывали, судорожно дергая головой. Те, кого выталкивали из общей кучи вперевалку заходили с другой стороны и снова кидались в наступление.
— Они, видно, очень голодны, — заметила девушка. — Часто ты их кормишь?
— Два раза в день. Они всегда так жадно едят.
— Ты работаешь в гостинице? — повернулась она ко мне.
— Нет. Я — клерк в Управлении округа.
— Нравится?
— Нет.
— Почему?
— Видите ли… — Я затруднился сразу ответить на этот вопрос. Приходится сидеть в закрытом помещении.
— А чего ж тут плохого?
— Мне не нравится.
В тоне ее было что-то, отличавшее ее от других женщин, заговаривавших со мной в гостинице. Мне показалось, что она задает мне эти вопросы не из любопытства, а просто потому, что ей хочется доставить мне немного радости.
Мне захотелось вдруг оградить ее от дурного влияния, предостеречь насчет здешних людей, с которыми — я был уверен — она никогда еще не сталкивалась, но чьей беззащитной жертвой скоро может стать по своей наивности.
— Мне кажется, вам не следует оставаться на ночь в этом доме, — сказал я, движимый непонятным мне чувством. — Женщины, которые бывают здесь, не такие, как вы. Это плохие женщины… то есть нет, не все они плохие. Плохо то, что с ними случилось, и, боюсь, случится с вами, если вы останетесь. Я даже сказать вам не могу, что здесь делается, но это ужасно: поверьте мне. Вы ведь можете сказать, что хотите уехать домой и…
Девушка слушала меня сначала удивленно, потом ласково и внимательно, умоляющее, страдальческое
