Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

В том доме было очень страшно жить…

И глаза я поднять не посмелаПеред страшной судьбою своей…

Самой страшной я становлюсь в «Чужом небе» (1912)…

Да полно!

Я не узнала Париж. Ни дом на rue Bonaparte, 10, ни тихую шелестящую старыми книгами набережную. Казалось, он заснул в 1910 и видит страшный сон, сам себя 1965 года. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 273.) Что было уж такого страшного в Париже 1965 года? Я, конечно, там не была, но видела фильмы с молодой Катрин Денев — там страшно все, кроме Парижа. Что с ним случилось за 55 лет? В шестидесятых стал обновляться и реконструироваться — не все же брюзжать по поводу нововведений — кажется, уже тогда более продвинутым считалось хвалить. Ахматовой казалось, что он заснул, видит сон, но это она говорит всегда, когда нечего сказать. И — куда же без этого — страшный.

Я увидела такой страшной северную Францию из окна вагона. (Р. Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. Стр. 272.) Объяснение тому — День, конечно, оказался годовщиной Ватерлоо, что мне сказали в Париже. Днем, страшным для одного человека, который уже все что мог для Франции сделал. Если себя с ним не ощущать ровней — не давать почувствовать эти ощущения окружающим, то осеннее небо над Францией может подарить и менее школярские ассоциации.

Я боюсь, что ко мне приедет Сартр. Это не дежурное I'm afraid… Это встреча двух мегаастероидов, с гулом проходящих сквозь вечности и галактики, грозно безразличных к судьбам копошащихся белковых наростов на второстепенных планетках. Событие, которое оценить могут только равные…

Боюсь, издание книги придется повторить.

Потом часто с ужасом вспоминала, как человек хотел отсидеть полжизни в каземате, лишь бы получить мою книгу.

Первоначально главу предполагалось назвать «СТРАШНЫЕ ТАЙНЫ».

Выписать тайны отдельно, а страшности — отдельно, расположить главу в виде двух колонок. Пока ограничимся страхом.

Читаю Пруста с ужасом и наслаждением.

Это страшно, его стихи — страшные. Ужас его юности — его любовь. (Николай Гумилев — к ней.) Когда совсем нечего сказать.

Николай Гумилев — совсем не трагический поэт. Наоборот, он такой полнокровный, тщеславный человек. Полная событиями жизнь, женщины, ученики, литературные интриги. Незаурядный, несомненно. Повезло — в юности встретился с оригинальной девочкой, влюбился. Конечно, добивался. С такой биографией его жизнь можно было бы укладывать в какую хочешь схему, Анне Андреевне особенно нравилась своя. Она, как это ей свойственно, заводила сама себя, говоря о Гумилеве. Ни одной строчки не обходилось без страшный и ужасный.

Толстой ворчал: «Трагический, трагический… Придет Тургенев, тоже будет все повторять «трагический».

Удивительное свидетельство: Ахматова комментирует свою поэзию. СТРОФЫ, СОДЕРЖ<АЩИЕ> ТРАГ<ИЧЕСКОЕ>. Строфы, содержащие трагическое… И это еще не все: Иногда «траг<ическое>» (где закрывать кавычки — не знаю) начинается в предпоследней строке. (А. Ахматова. Т. 3. Стр. 259.) Это не пародия, это у Ахматовой так написано. В пародии можно было бы написать: «иногда же трагическое начинается в третьем от левого края слове» — но это уже будет не так смешно. Вот в предпоследней строке — это в самый раз.

Я не буду объяснять, какой мерой измеряется страдание творческого человека, но то, что и 1913, и 1940 годы для Ахматовой были исключительными по глубине страдания, доказательств не требует. (Алла Демидова. Ахматовские зеркала. Стр. 86.) Действительно, у творческого человека могут быть какие-то необыкновенные, непонятные и необычайные страдания. Все может быть. Но вот когда у этих страданий имеются простые, всем доступные даты — то здесь явно что-то не то. А если кто-то все-таки захочет доказательств — и тоже так, с цифрами и схемами?

А.А. создала, например, цикл «Черный сон». (Л. К. Чуковская, В. М. Жирмунский. Из переписки (1966–1970). Стр. 409.) То есть собрала некоторые свои стихотворения в цикл под таким эффектным названием. Инерция подобострастия, которую она создала в приближенных к себе орбитах, позволяла ей выдавать такие перлы, не опасаясь насмешек, только испуганных (будто взаправду) вычеркиваний карандашом пугливого редактора. На следующей странице — «Сказка о черном кольце».

Мир

Обманутые вкладчики

Об Ахматовой — только в восхитительном ключе, воспоминателей неформатных фактов — анафеме.

Т. 2. Комментарий к стихотворению: «Зачеркнутый [эпиграф]: «Humility is endiess» T. S. Elliot» («Смирение бесконечно»). (Стр. 576.) Кто сделал ошибку в слове Endless — Ахматова или составители сборника (в любом случае они пропустили эту ошибку), — во всяком случае не Томас Элиот. Звучит пафосно, значит — подходит.

Зачеркнуть эпиграф — будто бы ловко найденный прием.

С такими же гениальными стихами, где вновь поминается окровавленный путь, Анна Андреевна обращается и непосредственно ко Льву:

Ты напрасно мне под ноги мечешьИ величье, и славу, и власть.Знаешь сам, что не этим излечишьПеснопения светлую страсть.Разве этим развеешь обиду?Или золотом лечат тоску?Может быть, я и сдамся для виду.Не притронусь я дулом к виску.

Такие слова, теперь считается, можно обращать к сыновьям? СЫНОВЬЯ мечут под ноги мамашам величье, славу и власть? Это при каких же жизненных обстоятельствах? Да и золотом пытаться от тоски вылечить — это ведь ну совсем не про сыновью заботливость. Впрочем, с золотом у Льва Николаевича тоже не слишком.

Что ж, прощай. Что за прощания, что за разлука? Я живу не в пустыне.