Анна Франк. - Убежище. Дневник в письмах: 12 июня 1942 - 1 августа 1944

На следующее утро я снова пришла. В этот раз Зилбербауер был в конторе один. Я решила идти напролом и выпалила: "За какую сумму вы согласны отпустить арестованных людей на свободу?". Австриец ответил: "Очень сожалею, но ничем не могу помочь, даже если бы захотел. Я лишь исполняю приказы и даже не имею права говорить с тобой". Не знаю, как у меня хватило смелости, но я сказала: "Я вам не верю".

Он не рассердился, лишь пожал плечами и взглянул на меня, покачивая головой. "Зайди к моему начальнику". И назвал номер комнаты.

Стараясь унять дрожь, я поднялась по лестнице, постучала и, не дождавшись ответа, распахнула дверь. Я увидела множество нацистских офицеров, сидящих вокруг круглого стола, в середине которого стоял приемник. Я услышала английскую речь, и сразу узнала Би-би-си.

На меня обратилось множество взбешенных взглядов, ведь я застигла их врасплох: вражеский голос мог стоить им жизни. Теперь я была полностью в их власти. Решив, что мне нечего терять, я спросила: "Кто здесь главный?".

Один из офицеров поднялся и с искаженным лицом направился ко мне. Сейчас… Но нет, обошлось. Он только схватил меня за плечо и, яростно прошептав «свинья», выставил за дверь.

Вне себя от страха я помчалась обратно в кабинет Зилбербауера. Тот вопросительно взглянул на меня, и я в ответ покачала головой. "Поняла? — спросил он, — а теперь убирайся!". Я хотела было снова заговорить с ним, но поняла, что это бесполезно, и пошла к выходу через коридор, полный гестаповцев. Неужели я выйду из отсюда свободной? Лишь на улице я осознала, какой опасности избежала.

Некоторые сотрудники конторы просили меня дать почитать им записки Анны. Но я всегда отвечала одно и то же: "Нет, не могу. Это дневник девочки, ее тайна. И я отдам его только ей самой".

Меня не оставляли мысли, что в Убежище на полу лежат еще листки Анниных дневников, которые мы не успели захватить с собой. Но я боялась подниматься туда, потому что Зилбербауер уже несколько раз приходил с проверкой. При этом он всегда приоткрывал дверь конторы, бросал на меня взгляд и произносил: "Так, ты на месте". Я ничего не отвечала, и он тут же исчезал.

Я боялась подниматься в Убежище и по другим причинам: я бы не вынесла вида пустых комнат.

Но через три дня должны были прийти рабочие, чтобы увезти "еврейское имущество", которое сначала будет доставлено на склад, а затем — в Германию. Я обратилась к ван Марену: "Предложи свою помощь при погрузке вещей. Если увидишь исписанные листки бумаги на полу, незаметно собери их и отдай мне".

Грузчики приехали на следующий день. Ван Марен выполнил мою просьбу и отдал мне стопку бумаг. Я положила их в ящик, где хранила другие записи.

Как только грузовик отъехал, в конторе воцарилась тишина. Вдруг я увидела Муши, кота Петера. Он подошел ко мне и потерся головой о мою ногу. "Пойдем в кухню, — сказала я, — попьешь молока. Ты останешься здесь, мы с Беп будем заботиться о тебе".

После ареста Кляймана и Куглера я оказалась единственной из оставшихся сотрудников, кто мог возглавить фирму. Но для этого мне необходимо было разрешение на пользование банковским счетом Опекты. Я пошла в банк и рассказала директору о сложившейся ситуации. Тот дал разрешение без колебаний.

Несмотря на ужасные события, жизнь нашей конторы потекла своим чередом. Мы по-прежнему получали и исполняли заказы по изготовлению джемов, вкусовых приправ и колбас.

Отец Беп, господин Фоскейл, умер от рака после долгих и мучительных страданий. Должна признаться, что почувствовала облегчение, узнав об этом.

25 августа был освобожден Париж, 3 сентября — Брюссель, а днем позже — Антверпен. Со дня на день ждали освобождения и мы.

3 сентября Би-би-си сообщило, что англичане достигли Бреды. Чувство радости и надежды охватило нидерландцев. Начиная с 5 сентября, который позже назовут безумным вторником, немецкие войска начали постепенно покидать город. Это уже не были молодые, здоровые и самоуверенные солдаты в новеньких шинелях, вступившие в столицу в мае 1940 года. Они уходили униженными и жалкими, унося с собой, тем не менее, немало награбленных вещей и ценностей. А с ними, нагруженные мешками, уходили их приспешники — голландские нацисты. Никто не имел понятия, куда они направляются, и кажется, они сами не знали об этом.

Старательно спрятанные красно-бело-синие флаги с оранжевыми вымпелами вновь взвились на крышах. Люди собирались на улицах, невзирая на запрет собраний. Дети держали в руках бумажные флажки, импровизирующие английский флаг, чтобы приветствовать ими освободителей.

Но шли дни, и ничего не происходило. Присутствие немцев снова стало ощутимым, как будто отступления и вовсе не было. Сообщение о том, что англичане освободили юг Голландии, оказалось ложным. Энтузиазм пятого сентября постепенно сошел на убыль, но все знали, что ждать уже недолго.

17 сентября королева Вильгельмина призвала работников железных дорог начать забастовку с целью помешать передвижению немецкого транспорта. Она произнесла проникновенную речь, но все же попросила рабочих быть осторожными. Это не были пустые слова: участие в стачках каралось расстрелом. Причиной обращения королевы стало, очевидно, новое и увы — снова ложное — сообщение о вступлении англичан и американцев в город Арнем. И все же поезда встали! Машинистов искали, но не нашли — они ушли в подполье. Немцы были в бешенстве.

Однажды утром, в разгар описанных мной событий, я столкнулась на работе с проблемой, которую сама не могла решить. Как всегда в подобных случаях, я позвонила брату Кляймана. "Обратись лучше к нему самому", — неожиданно ответил он. Я была поражена подобной циничностью. "Это же невозможно, он в лагере, в Амерсфорте!" "Вовсе нет, он направляется к вам, в контору. Выйди за дверь, увидишь сама". Я не верила ему. Как можно так шутить! Но тот настаивал: "Иди на улицу, Мип! Это правда".

Уронив телефон, я бросилась к выходу. Беп, решив, что я сошла с ума, побежала за мной. С бьющимся сердцем я огляделась вокруг и, действительно, увидела Кляймана. Он как раз пересекал мост между Блумграхт и Принсенграхт и махал мне рукой. Мы с Беп бросились к нему. Я что-то кричала, не помню — что, хотя по натуре я человек спокойный, Беп тоже была вне себя. Смеясь и плача, мы стали обнимать Кляймана, и втроем пошли в контору. Радость захлестывала нас, мы беспрестанно говорили, перебивая друг друга.

Я все еще не верила собственным глазам. Вернувшись из концлагеря, Кляйман выглядел хорошо, лучше, чем когда-либо. Он, конечно, похудел, но глаза его светились, и на щеках лежал румянец. Я сказала ему об этом, и он ответил, смеясь: "Лагерная еда была, конечно, ужасной. Каждый день сырая морковка и свекла и лишь иногда жидкий суп. Но ты не поверишь: кажется, благодаря этим сырым овощам я избавился от своей желудочной язвы!".