Ираклий Квирикадзе - Мальчик, идущий за дикой уткой
Но тут случилось короткое замыкание. Пьер рассказывает: “В Стамбуле я с друзьями иду ночью по бульварам, там, где вкусные маленькие ресторанчики, и мой друг толкает меня в бок и говорит: “Пьер, хочешь посмотреть на себя?” Я удивился вопросу. Друг показывает пальцем на открытый стамбульский дворик, где расставлены столы, висят цветные фонари, дымят мангалы… На крошечной сцене три музыканта: флейта, барабан и контрабас; контрабасист – это я. Он не похожий на меня… а именно я! Рост, фигура, глаза, нос, подбородок, курчавые волосы, улыбка. Я стою и тупо смотрю на себя, играющего на контрабасе. Хотелось зайти, подняться на сцену и потрогать себя… Почему-то этого не сделал”…
Когда я услышал эту историю, я встал со стула, подошел к окну. Танин действовал, но не настолько, чтобы объяснить и понять как же так. Я в 1985 году писал сценарий вместе с Никитой Михалковым и Сашей Адабашьяном “Жизнь и смерть Александра Грибоедова”. Нас позвали в Стамбул, искать натуру для съемок Тегерана, где был, как мы знаем Грибоедов, где он работал в российском посольстве, где был трагически убит во время бунта. Но почему Стамбул? В те годы началась смута в Иране: Аятолла Хомейни изолировал Иран от всех иноверцев. И нам предложили искать Тегеран в Стамбуле. Однажды ночью мы шли по бульварам, где много маленьких ресторанчиков. Никита Михалков толкнул меня в бок и сказал: “Ираклий, хочешь посмотреть на себя?” Я удивился вопросу. Никита показал пальцем на ресторан, мимо которого мы только что прошли, вернул меня чуть назад, и я увидел небольшую эстраду и трио музыкантов: флейта, барабан, контрабас… Контрабасист был я, Ираклий Квирикадзе. Не человек, похожий на Ираклия, а я! Мы стояли и тупо смотрели на него. Особенно тупо смотрел я. Как сомнамбула, я вошел во двор, подошел к эстраде. Контрабасист меня заметил, улыбнулся и продолжал играть. Я смотрел на него, потом, не зная, что делать, оглянулся. Никита и Саша стояли рядом. Никита предложил: “Он кончит играть, познакомимся?!” Я махнул рукой: “Пойдем”. Мне не хотелось знакомиться с самим собой.
Я в рассказе о Пьере Ришаре, может, не упомянул бы этот странный случай раздвоения (я даже не знаю, как назвать этот феномен полной синхронности), думаю, не я один встречал в жизни двойников: я своего, Пьер Ришар своего, Никита Михалков своего… У Хемингуэя есть целый батальон Хемингуэев. Но почему Стамбул, ресторан, эстрада, контрабасист Квирикадзе и контрабасист Ришар? Весь год, снимая фильм то в горах, то в декорациях в Париже, то в тбилисской опере на записи музыки, то в придорожной кахетинской харчевне в сцене, где французский кулинар Паскаль скормил коммунистическим лидерам сациви из ворон, и у них началась коллективная диарея, в перерывах между работой, едой, мертвым часом мы с Пьером иногда увлекались рассказами случаев из жизни, как бы состязаясь в абсурдизме, сюрреализме, фантасмагоризме, магическом реализме наших историй. Незримые судьи: Маркес, Борхес, Кортасар, Льоса, Амаду, Астуриас. Незримые, так как они отсутствовали, а если и были бы с нами, вряд ли бы вслушивались в наши бредни… Все они удивились бы и не смогли бы объяснить, почему в череде историй появлялись двойники. Двойники не люди, а двойники истории.
Вот пример: в аэропорту Шереметьево опаздывает самолет. Я рассказываю: “В пятом классе мне поручили нарисовать в стенной газете портрет Александра Сергеевича Пушкина. Праздновался пушкинский юбилей – стопятидесятилетие поэта. Учительница Марья Владимировна Бухаидзе велела на следующий день принести в школу мне рисунок курчавоволосого лицеиста-поэта, а моему другу Омару Плиеву – тексты, написанные каллиграфическим почерком. Всю ночь мы готовили стенгазету. Нам помогала сестра Плиева глухонемая рыжеволосая девочка старше нас лет на пять. В доме моего друга все спали, заснул и Плиев, положив голову на стол. Пушкин у меня не получался. Я пошел на кухню менять воду для акварельных красок. На кухне в темноте на меня набросился тигр, впился в меня накрашенными губами, рычал, лязгал зубами, дышал, кусал мои щеки, шею, губы. Это была глухонемая сестра Плиева. Первый раз в жизни меня целовала девочка-женщина. При этом она рычала. Мне, десятилетнему мальчику, было страшно и как-то сладко. Когда глухонемая перегрызла горло (так мне показалось), она исчезла в кухонной темноте. Я вернулся к Пушкину. Рисовал и думал, что же случилось со мной на кухне? Пьер слушал меня, молчал, потом сказал: “Как называется этот аэропорт? Шереметьево?” Мы сидели в зале ожидания. У меня были фотографии нашего шереметьевского ожидания, там мы почему-то поем, обнявшись. Виной тому вино “Мукузани” с высоким танином. Пьер продолжил: “Я рисовал портрет Оноре де Бальзака, и меня на кухне словила рыжая глухонемая и рычала…” Не знаю, как комментировать такие совпадения, вплоть до поцелуев двух глухонемых девочек.
Что еще рассказать тебе, Чанчур, о Пьере Ришаре? В интернете все сказано: какое у него семейное положение, чем он знаменит, даже какой у него рост, вес, что с ним сейчас не марокканка Айша, а бразильянка Сейла. Там же длиннющий список фильмов, в которых он играл. Все эти желтые ботинки… Я рассказал от себя несколько историй, но вот что еще важно.
Когда Джек Валенти, президент гильдии режиссеров Америки разрывал на сцене оскаровской церемонии конверт, он извинился, что чрезвычайно простужен, взглянул на бумажку и медленно начал читать: “Сегодняшний победитель в номинации “Лучший иностранный фильм года” – фильм “Ше…””. Джек Валенти закашлял громко, глухо, простудно; мы, сидящие в смокингах авторы, переглянулись… Я увидел ликование на лицах моих друзей, Пьер Ришар, самый эмоциональный из нас, открыл рот и беззвучно кричал на весь оскаровский зал. По-английски наш фильм “Влюбленный кулинар” называется “Шеф ин лав”, и Джек Валенти перед кашлем уже назвал первые две буквы “Ше…”. Кашлял он секунды четыре. За эти четыре секунды каждый из нас увидел себя с золотой оскаровской статуэткой в руках… Я представил, как самолет приземляется в аэропорту Тбилиси, мои друзья, не друзья встречают нас, победителей, как президент Шеварднадзе просит подержать Оскара и говорит, что-то вроде: “А они хотели меня взорвать, нет уж! Мы живем и будем жить!” Я даже успел представить, где должен стоять Оскар, на моем книжном шкафу, в столовой, а может, в спальне держать его под подушкой, чтобы видеть яркие сны победителя. Четыре секунды кашлял Джек Валенти, потом закончил фразу. “Сегодняшний победитель в номинации “Лучший иностранный фильм года” – фильм Чешской республики…” – и назвал нашего конкурента в оскаровской лотерее. У Валенти “Че…” прозвучало как “Ше…” Не знаю, как этот ни кем не замеченный акустический казус вами прочитан, но получить “Оскар” и через четыре секунды потерять его?! Думаю, даже у Пьера не было сил произнести свое традиционное: “Надо все вытерпеть”. На другой день мы отвезли смокинги фирмы “Шеппард” и сдали их огромному итальянцу… Можно ставить точку. Я все рассказал… Но Джамбул Джабаев, казахский поэт “что вижу о том пою”, шепчет мне в ухо: “Доскажи историю о Маркесе. В ней финал рассказа о Пьере”.
