Морис Дрюон - Заря приходит из небесных глубин

«Состояние войны» было официально объявлено 3 сентября: Великобританией в 11 часов и Францией в 17 часов. На сей раз Англия вступала в бой вместе с нами.

И началось ожидание. Поскольку война — это ожидание. Ожидание событий, ожидание решений, ожидание повестки, ожидание распределения, ожидание назначения, ожидание поезда, ожидание размещения в части, ожидание перегруппировки, ожидание отправки, ожидание приказа наступать… Сколько дней, недель, месяцев, проведенных в ожидании столкновения, — и всего несколько часов боя и настоящего риска!

Армия — медлительная машина, вызывающая впечатление, что каждое ее колесико долго крутится само по себе, прежде чем зацепит остальные.

Я был студентом-отсрочником, прошел курс военной подготовки и ожидал скорого призыва в армию. А он все запаздывал. Я наводил справки, опасаясь, что моя повестка затерялась на почте. Мне ответили, что остается только… ждать.

Я воспользовался днями своего нетерпения, чтобы привести в порядок бумаги и рукописи — простые архивы отрочества. «Мегарею», разумеется, предстояло остаться недовершенным. Моя прекрасная иллюзия пробудить однажды души рассеивалась.

Мобилизация начинала опустошать рабочие места. Женевьеву Гper только что зачислили в директорский отдел национального радиовещания. Она там сделает долгую карьеру.

Ее лучшая подруга и наперсница Николь Пропер, дочка крупных еврейских банкиров родом из Австрии, оставила нам в пользование, чтобы было где встречаться, свою квартирку на улице Лористон, которая служила Николь для собственных любовных свиданий с Гонтраном Барри-Делоншаном, элегантным клубменом намного старше ее, пока она не вышла за него замуж.

Бездействие, даже если бы оно продлилось всего несколько дней, меня тяготило. Общий тон прессы мне не нравился. Воинственные нотки некоторых передовиц звучали фальшиво. Казалось, что это копии текстов 1914 года. Некоторые, впрочем, даже подписаны были теми же людьми, которые снова взялись за перо. Но за всем этим чувствовалась покорность судьбе и некая подавленность.

Продвижение немецких войск в Польше было молниеносным; но с нашей стороны не последовало никакого движения.

«Эта война не осмеливается назвать себя по имени», — говорил я Женевьеве. Видя, как растет мое нетерпение и возмущение, она посоветовала написать статью. Я написал ее 5 сентября, за один час, назвал «Вера в человека» и отнес Кесселю, чтобы тот передал ее Пьеру Лазареффу.

Шестого дважды выли сирены, хотя никакие вражеские самолеты к столице не приближались. Что это было — проверка средств оповещения или же подчинения парижан указу о пассивной обороне?

Седьмого я обнаружил Жефа в редакции «Пари суар». Там меня поздравили со статьей, которая должна была появиться на следующий день, в субботу, но в номере с воскресной датой. С какой любезностью тогда устраивали праздник дебютанту!

На следующий день я взял газету в руки, но своей статьи не обнаружил. Просмотрел все страницы и вернулся к первой. Он была там, правда под другим заголовком. «Вера в человека» стала «Мне двадцать, и я ухожу».

Пьер Лазарефф дал мне первый урок журналистики.

Статья получила некоторую известность. В тот же вечер ее полностью передали по Национальному радио. Была сделана и немецкая версия для пропагандистских передач, предназначенных для той стороны Рейна. Корреспондент большой британской газеты просил меня о разрешении перевести ее для своих читателей. Посыпались одобрительные телефонные звонки. Фернан Грег, всегда снисходительный, говорил: «Это лучшая статья о войне». Отрывки из нее перепечатали многие газеты, включая «Гренгуар» Анри Беро. Все это было для меня внове.

Чем же эти сто коротких строчек вызвали такой интерес? Перечитывая их сегодня, я не нахожу ничего особенного. Незаурядным там было, возможно, лишь то, что на эту тему еще не говорили, и это совпало с моментом коллективного осознания.

Десять лет спустя Арагон вспомнит, что именно так и сказал мне при нашем знакомстве.

Жеф Кессель был призван раньше меня; я счел, что это совершенно противоречит порядку вещей. Накануне его отъезда на бульваре Ланн состоялся ужин; Катя пригласила Жана Жерара Флери, хирурга Анри Мондора и Жаннетту де Бриссак, которая тоже уезжала в армию медсестрой.

Кессель оказался в Провенских казармах среди сельскохозяйственных рабочих и чернорабочих различных профессий. Было там и несколько его собратьев по перу, столь же ошеломленных, как и он, поскольку в качестве обмундирования им выдали сандалии и штаны, реквизированные на оптовых складах готового платья, а еще снабдили лопатой и киркой. Оказалось, что в военных канцеляриях перепутали «журналист» и «поденщик»[33] — недоразумение, над которым можно было бы посмеяться, если бы при этом не обнаружилось, что у армии не хватает обмундирования на всех резервистов.

Вот так обстояло дело с хваленым механизмом всеобщей мобилизации, таким полным, таким совершенным, что тремя годами раньше, во время немецкой реоккупации Рейнской области, из него не смогли выкроить две дивизии!

Пьер Лазарефф, позвонив министру, быстро вытащил Кесселя из этого нелепого положения и добился назначения его военным корреспондентом, что гораздо больше соответствовало военному прошлому и репортерской известности Жефа.

Меня же мобилизовали только 16 сентября. Немецкие войска в Польше уже перешли через Вислу.

Именно в эти дни один офицер-танкист в Лотарингии, не понимая, зачем торчит там без всякого толку почти целых две недели вместе со своим неподвижным танком, придумал выражение «странная война», которому предстояло познать гораздо больший успех, чем нашим войскам.

Во второй половине дня я прибыл в парижскую казарму Дюплекс, в расположение 11-го Кирасирского полка, 11-го Кира, как его называли, который выдвигался к границе. Дюплекс стал сборным пунктом № 21. Тут оказались вместе отсрочники-кавалеристы всех мастей: студенты и учащиеся высших специализированных школ, а также конюхи и жокеи. В первый вечер нас отправили спать по домам. На следующий день нам раздали робу для работы в конюшнях и небесно-голубую униформу времен войны 1914–1918 годов. Мы узнали, что составляем особое кавалерийское подразделение. Я свел знакомство с армейскими железными койками, которые ничуть не изменились с наполеоновских времен, и общими спальными помещениями на тридцать человек. Теснота — вещь поучительная, но при условии, что не затягивается надолго.

После недели формальностей, построений, медицинских осмотров, караулов, фуражных нарядов и мелких краж из соседних конюшен (чтобы добыть недостающее снаряжение), приказов, контрприказов и ожидания учебный Сомюрский эскадрон был наконец готов отправиться в свою часть. Мы еще не знали, какую именно. Карпантра, Анжер, Лион? И вот накануне нам сообщили, что мы отправимся в расположение 4-го Гусарского полка, в Рамбуйе.