Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

И.Я. Коростовец в самые первые дни Февральской революции в наших коридорах, походивших в это время гораздо больше на парламентские кулуары, рассказывал, как он только что был в североамериканском посольстве и как посол Соединённых Штатов Френсис, в восторге от «бескровного переворота», восхищался «выдержкой и политической зрелостью» русского народа, а также его «мягкостью и благодушием», «отсутствием злопамятности» и говорил, что в Америке ничего подобного не могло бы быть. На это ему Коростовец заявил, что даже его, Коростовца, внуки не увидят конца русской только что начавшейся революции, а что он, Френсис, должен будет уйти со своего посольского поста в Петрограде, так как не окажется достаточно «демократическим» для нового правительства. Френсис был, по словам Коростовца, возмущён «неуместной шуткой» своего собеседника и никак не мог понять, как он, представитель республиканского и демократического государства, может не подходить для «демократической России».

Слова Коростовца, передававшего нам этот разговор, врезались в память всем нам, кто его тогда слышал. Сам Коростовец ничего не проигрывал от перемены правительства, так как находился в отставке, да и, как он сам говорил, был в неплохих отношениях с новым министром П.Н. Милюковым. Нет сомнения, что он говорил искренне то, что думал, но самое удивительное, что его предсказание исполнилось в точности: М.И. Терещенко немедленно по приходе к власти потребовал отозвания Френсиса, так как тот был будто бы «слишком связан с царским правительством», и Френсис был смещён.

За исключением этого совершенно одинокого голоса, ни среди самых высших чинов министерства, ни среди младшего состава я не слышал ни одного пессимистического отзыва. В виде совершенного исключения отмечу поступок одного из второстепенных чиновников II Департамента Шмита, богатого помещика Киевской губернии, который сразу же после Февральской революции продал своё имение и перевёл деньги в Стокгольм. Этот поступок вызвал тогда возмущение своей «непатриотичностью», и вскоре Шмит, видя вообще враждебное отношение к себе как со стороны начальства, так и его сослуживцев, попросился за границу на маленькое по чиновничьему рангу место секретаря консульства в Испании. Про Шмита говорили, что он «сеет панику», и его примеру никто не последовал. Напротив, в нашем ведомстве было немало примеров крупных пожертвований на Заём свободы.

Отставки и назначения

Павел Николаевич Милюков, новый министр иностранных дел, для большинства старших чиновников ведомства не был новой фигурой. Почти все директора департаментов, не говоря о А.А. Нератове, с которым Милюкову и при Сазонове не раз приходилось видеться и говорить по балканским делам, лично знали Милюкова по бюджетной комиссии в Государственной думе III и IV созыва. Официальным образом А.П. Извольский и С.Д. Сазонов в качестве министров иностранных дел принимали его после его балканских поездок и старались использовать его влияние в Государственной думе, чтобы добиться поддержки и левыми кругами внешней политики правительства. После смерти сына Милюкова во время войны Сазонов сделал ему визит соболезнования. Но никто из высших чинов министерства не был так хорошо знаком с Милюковым, как Б.Э. Нольде, который во время войны не раз с ним виделся и не скрывал от министерства своих отношений с ним, хотя и не афишировал их.

Не могу не отметить любопытного инцидента чисто личного характера, происшедшего в нашем ведомстве в связи с приходом к власти Милюкова, а именно ухода, вполне добровольно и не дожидаясь отставки, Юрия Петровича Бахметева, нашего посла в Вашингтоне, который мотивировал свой шаг «монархическими чувствами», не позволявшими ему оставаться в ведомстве после Февральской революции. Между тем впоследствии мой дядя Н.В. Чарыков рассказал мне истинную причину ухода Ю.П. Бахметева. Дело в том, что П.Н. Милюков был профессором в Софийском университете в то время, когда мой дядя был русским посланником в Болгарии, и отношения нашей миссии с Милюковым были тогда вполне мирные. Потом дядю сменил Ю.П. Бахметев, который ввиду «революционности» Милюкова потребовал его высылки из Болгарии, что и было исполнено болгарским правительством.

Неудивительно, что, когда «революционер-эмигрант» превратился в министра иностранных дел, то есть в прямое начальство Бахметева, тот не стал дожидаться реванша со стороны Милюкова и придал своему уходу из министерства «принципиальный» характер. По странной случайности, на его место был назначен П.Н. Милюковым однофамилец его — Борис Александрович Бахметьев, по поводу чего у нас шутили «Бахметев Бахметьеву рознь», намекая на разную транскрипцию той же фамилии.

Ушёл, уже некоторое время спустя, и наш посланник в Стокгольме Неклюдов, но не по принципиальным причинам (он получил от Временного правительства служебное повышение в виде поста посла в Мадриде, который сначала принял, но потом от него отказался). По крайней мере тогда он не придавал своему уходу такого характера. Таким образом, по своей воле никто из наших послов и посланников за границей вследствие Февральской революции не ушёл в отставку. В частности, А.П. Извольский, бывший министр иностранных дел, занимавший тогда посольский пост в Париже, и С.Д. Сазонов, назначенный царским правительством в самом конце 1916 г. нашим послом в Лондон и оставленный на первых порах Милюковым в этом звании (Сазонов находился ещё в Петрограде в момент Февральской революции), продолжали оставаться на своих местах.

Одним словом, всюду «признанный» февральский переворот не рождал в нашем ведомстве никакой оппозиции. Наоборот, столько сделавшие для нового антантофильского направления нашей внешней политики Сазонов и Извольский, продолжая оставаться в составе нашей дипломатии после февральского переворота, давали понять иностранцам, в особенности же союзникам, что они одобряют происшедшую революцию.

Французское и английское посольства в лице Палеолога и Бьюкенена после некоторого перепуга в первые дни (по желанию этих посольств наше министерство, снесясь с военными властями, послало для их охраны и охраны других посольств и миссий воспитанников Пажеского корпуса — старший курс, как самый надёжный элемент) встретили весть о перевороте с нескрываемой радостью, считая, что с пришедшим переворотом опасность сепаратного мира с Германией окончательно рассеивается.

Со стороны остальных членов дипломатического корпуса, аккредитованного при царском дворе, я помню только один бестактный поступок, а именно португальского посланника, который, живя поблизости от Таврического дворца, вызвал по телефону Б.Э. Нольде (я в этот момент был в кабинете Нольде) и просил охранить его от «черни». Нольде вскипел и сказал ему — разговор происходил по-французски, — что не позволит оскорблять свой народ. Повесив телефонную трубку, он возмущённо обратился ко мне, передав содержание того, что ему говорил португальский представитель, называвший толпу, собравшуюся в Государственной думе, самыми отборными эпитетами и, по-видимому, не на шутку перепуганный. Нольде ядовито прибавил, что посланник, очевидно, никак не может представить себе революцию иначе, как «по португальскому образцу».